Человек же сам вершит свою глупость,
и именно это делает его несчастным,
а он и в этом пытается усмотреть какую-то постороннюю силу,
того неведомого врага, который сильней тебя и с которым нет смысла сражаться,
и от этого отчаивается и становится еще несчастней, чем был.

Предисловие

            Хочу уже с первых строк поприветствовать тебя, мой милый читатель, и рассказать тебе немного о путешествии по страницам этой книги, которое нам обоим предстоит.

В ней показаны поиски человеком ответов на извечные вопросы, попытка переосмыслить вещи, которые, казалось бы, должны обладать для человека четким смыслом с самого его рождения, но мы с тобой все же рискнем посмотреть на них под немного другим углом. И я твердо убежден, что без этих поисков невозможно достичь состояния гармонии. Но если все эти поиски, как определенный вызов, как испытание силе духа и любознательности, будут пройдены человеком, ему откроется волшебный мир гармонии, чуткости и мудрости.

Эту книгу можно читать не последовательно, а по отдельный главам, начиная с любой, и переходя к следующей, так же случайно выбранной. Те немногие имеющиеся ссылки следующей главы на предыдущую, надеюсь, не помешают читателю и не собьют его с толку, если он изберет для себя второй способ чтения - хаотичный и непоследовательный.

Что касается именования глав и самого названия - для него можно было бы взять название любой главы, ибо обсуждаемые на страницах этой книги вещи настолько тесно взаимосвязаны, настолько велика степень их взаимного проникновения, что удивительно трудным становится отделить одну вещь от другой. Поэтому главы можно было бы расставить в произвольном порядке, перемешать их как мозаику и тем не менее получить связное повествование. Однако именно "Лики любви" представляют собой заглавие, и являются связующей нитью всего повествования, всего нашего бытия - то, к чему тяготят все люди, находящиеся в поисках гармонии, ибо, на мой взгляд, дружба есть любовь, красота есть любовь, добро есть любовь...

Такое взаимопроникновение глав, их смешение, подтверждает, что жизнь как единое понятие невозможно разложить по полочкам, все структурировать, а если это кому-то и удастся, то скорее всего в наведении порядка он упустит многие из понятий, к которым мы, мой дорогой читатель, обратимся на страницах этой книги.

Многое в этом книге посвящено времени, ибо оно является  частью пространства, в котором мы живем, и наше существование без него немыслимо. Все так или иначе подвержено магическому действию циферблата. И главное, чего нельзя допускать в своих манипуляциях со временем - это не надо пытаться заглянуть дальше назад, чем отстоящее от нас прошлое при помощи распространенного вопроса "А что было бы, если…?" - нам все равно не получить на него ответа. То же и с настоящим - иногда лучше не пытаться рассуждениями перенести его в будущее, как оно есть, потому что будущее будет немного другим. Настоящее - это не пропасть, и не надо пытаться ее перепрыгнуть. Это часть дороги, по которой стоит пройти.

            И наконец последнее, о чем я хочу сказать, прежде чем мы приступим – я надеюсь, что ты, мой милый читатель, почувствуешь при чтении этой книги атмосферу беседы двух старых друзей, нас с тобой. Ведь в этой книге три главных героя – Ева, автор и ты.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Самоцельная система

 

Еще не начав своего повествования, я уже хочу извиниться перед тобой, мой любезный читатель, ибо прежде, чем что-то рассказать, мне придется кое-что спросить. Не спеши винить меня  - ибо то, что я спрошу, и то, что ты в глубине души ответишь на мой вопрос, чрезвычайно важно для моего дальнейшего рассказа. Услышав, какую малость я хочу узнать, ты наверняка сочтешь лишним столь долгое и нудное вступление. Так приступим же скорее, ибо мне в равной степени как и тебе не терпится разрешить наше некоторое взаимное затруднение. Я только хочу знать, доводилось ли тебе когда-нибудь в жизни наблюдать человека как единую целостную систему? И это все? – спросишь ты. На что я отвечу несколько витиевато, за что заранее прошу меня простить. Да, это ВСЕ. Как вижу, я застал тебя врасплох столь неожиданным вопросом и столь неоднозначным ответом. Дабы вывести тебя из затруднительного и неудобного положения, я попрошу последовать за мной. Что касается меня, обещаю сделать все возможное, чтобы наконец-то объяснить тебе саму суть, из-за которой, как видишь, случилось столько неприятностей.

            Посмотри на нашу героиню, но пусть твой взгляд будем не слишком пронзительным и нетерпеливым, ибо в таком случае вполне вероятно, что впечатления качественные уступят место впечатлением количественным. Что привлекает твой взор, когда ты смотришь на нее (ты ведь видишь ее впервые, не правда ли?).

Она молода. Ей от двадцати до двадцати четырех. Она красива, как может быть красива женщина в ее возрасте. Но это не дает нам возможности увидеть ее как жизнь в самой себе, как ту систему, про которую я уже имел смелость упомянуть. Я смотрю на нее, и понимаю (о, не спеши винить меня за чересчур логическое мышление – в данном случае я не анализирую, я просто наблюдаю, в то время как ты, мой милый читатель, обыкновенным образом рассматриваешь), так вот, я понимаю, что сейчас как раз то редкостное и необыкновенно ценное мгновение, когда она представляет собой уникальную картину, которую мы, городские жители, можем наблюдать: в ее движениях нет ни малейшей тени стеснения и неловкости. Они парят, и в этом полете они свободны. Она творит их, но вот взмах руки, поворот шеи, наклон головы, и они ей больше не принадлежат. Что до самой героини, она расслаблена и ведет себя естественно, не боясь при этом выглядеть некрасивой (ибо в большинстве случаев красоту человечества созидает мысль о том, что за ними наблюдают). Но подойдем поближе к нашей героине. Ты захочешь увидеть ее лицо, и тут я должен уступить, ибо наблюдая лицо человека впервые, в то время как мы еще не успели провести первую вступительную беседу, в то время, как мы не знаем ничего об обладателе этого лица, именно тогда наше впечатление будем принадлежать только нам, а не обществу, принципами и заповедями которого мы были взращены.

Ее лицо. У нее яркое лицо. Оно не просто красиво, оно – самоцельная система. Оно привлекает к себе внимание, тем самым выделяясь из бесчисленного парада лиц, который мы (рано или поздно осознание этого должно снизойти до каждого) устаем наблюдать. У нее вдумчивые глаза темно-синего цвета, нечетко очерченные губы и пшеничного цвета волосы. В их цвете есть что-то неуловимое и зыбкое. Когда вам хочется назвать ее блондинкой, вы вдруг обнаруживаете, что для блондинки ее волосы недостаточно светлы. Возможно, пепельной блондинкой. Но цвет ее волос гораздо теплее, нежели безликий серо-серебристый цвет пепла.

Итак, оставим наши бессмысленные поиски нужного слова, ввиду того что дорога, на которую мы столь неаккуратно свернули, заведомо была ложной. Почему, спросишь ты. Дело в том, что когда мы даем женщине столь благозвучное определение, как-то: блондинка, брюнетка или звучащее на французский манер шатенка, мы nolens volens[1] записываем женщину в какую-то категорию, преуменьшая тем самым ее индивидуальность (блондинки тоже бывают разными) и превознося до невероятного силу предрассудков (ах, если бы вы знали, как мне хотелось избежать их в моем повествовании).

Дав тебе следующее описание ее внешности, мне бы не хотелось больше останавливаться на ее лице, иначе я был бы одним из тех людей (мы не будем называть имена), кто возвел красоту лица в культ, напрочь забыв о красоте души. Утолив в какой-то степени твою жажду познания (не забудь, мой милый читатель, я по первой твоей просьбе описать лицо нашей героини беспрекословно ее исполнил, возможно, даже более, чем следовало бы), мне бы хотелось перейти к ее имени: nomen est omen[2]. Она относится к тем людям, родители которых наградили благозвучным сочетанием имени и фамилии. Она всегда произносила их громко и отчетливо, и каждый раз испытывала чувство гордости, ибо услышав это, вы поймете, что это звучит гордо. Имя нашей героини – Ева Полонски.

Итак, вернемся к самой Еве. Она скинула туфли и теперь сидит посреди полевых цветов, подставив свое лицо лучам солнца. Раньше, насколько мне известно, она не любила природу. Не спешите обвинять ее в малодушии или отсутствии чувства прекрасного. Она любила ее, ибо в центре города энергия и красота природы были столь великой редкостью, как капля вода в пустыне, относиться к которой равнодушно, без особого трепета и благоговения, нельзя. Но в ее любви не было ничего от любви поэтов и художников, вот уже который век воспевающих красоту природы в своих творениях. И сейчас, только сейчас, в свои двадцать три (теперь тебе известен ее возраст) она поняла, что природа прежде всего – мир в самом себе. Она смотрит на пролетающую бабочку. Та выглядит очень красиво с точки зрения поэтов и художников, ибо сейчас Ева это понимает. Она порхает с цветка на цветок, увлеченная поисками нектара. Что думает человек, когда смотрит на бабочку, подобно Еве в этот момент? Думаю, многим придет на ум один факт, который с некоторого момента своего существования (ибо факт существует, только когда становится доказанным) получил широкую огласку, что бабочки долго не живут. Это волнует нас, людей, ибо наделенные разумом (в отличие от тех же бабочек), мы привыкли все измерять сроками, в то время как бабочка, длительность жизни которой не дает нам покоя, живет и делает то, что предназначено ей природой. Она собирает нектар – это ее самоцель. Так определила ее роль природа, неотъемлемой частью которой является это насекомое. Ее жизнь – некая независимая постоянная (!) величина. Живи она хоть сто лет  - она все равно собирала бы нектар и порхала с цветка на цветок, ибо именно это ее жизненный план. Жизнь ради жизни.

            Но вернемся к нашей героине. Она сидит среди полевых цветов, растянув в траве босые ноги и откинув голову назад. И наблюдая ее в этом момент, я понимаю – сейчас она представляет собой ту замкнутую систему, про которую, да простишь меня милый читатель, я уже не раз упомянул. И хотя она наслаждается, ловя в воздухе звуки пробуждающейся природы; закрыв глаза, пытается раствориться во всем великолепии запахов, она никогда не была так далека от внешнего мира, как сейчас. Ее ощущение жизни, которое нам довелось наблюдать в данный момент, являет собой замкнутый круг: из какой бы точки она ни вышла, она неминуемо вернулась бы к себе, в свой отдельный единый мир. Жизнь ради жизни.

 

Детство

 

            Воспоминания детства никогда не были для Евы чем-то священным, что надо гордо нести перед собой, словно флаг, на протяжении всей своей жизни. Более того, за занавесом прошедших лет и событий, они успели поблекнуть и представляли собой не что иное, как неясную картину прошлого. Позже Ева не раз замечала, что ушедшие времена, забытые лица, места, от которых тянулся слабый дымок ностальгии, никогда не вызывали в ней сожаления, и поначалу это очень ее огорчало, ибо, если верить общественной морали, так не должно и не может быть. Но внезапно ее осенило: прошлое не уходит в небытие, не исчезает в бесконечном круговороте лет. Оно существует! Но существует по-особому. Не в том смысле, в котором существует настоящее – тот самый ненавистный промежуток времени, заключенный, с одной стороны, между свершившимися деяниями и красивыми иллюзиями, с другой. Настоящее ненавистно, ибо его миновала ностальгия прошлого, которую принято так бережно хранить; в то же время его не постигли иллюзии будущего. Это фактически единственное время, что мы не можем окрасить хрупкой тенью фантазии. Но вернемся к прошлому. Оно существует, но не в том смысле, в каком существует будущее – ибо будущее существует всегда. Оно вечно. Никто еще не подвергал сомнению его существование. Оно существует само по себе, и не принадлежит никому. Оно – жизнь, что ожидает человечество впереди. Оно безлико. Прошлое же, напротив, имеет лицо, но вместе с тем никому не принадлежит. Прошлое существует как прошлое, как незабытая религия, как написанная картина, утратившая всякую связь со своим создателем. Она стала частью истории. Частью прошлого, которая продолжает свое существование, с тем лишь различием, что теперь она больше не заложница судьбы и случая, творящих события по своему, одним им ведомому, усмотрению. Так, наше прошлое больше не принадлежит нам. Мы больше не единственные его обладатели. Оно – достояние истории, как бы незначительно и бедно событиями оно не было.

Итак, Ева не сожалела о том, что утратила всякую связь со своим прошлым. Ее детство проходило под покровом одиночества. Позже, когда ей уже было за двадцать, она оглядывалась назад и удивлялась переменам, которые успели с ней случиться в эти два десятка лет. Но только сейчас она начинала догадываться, что это – еще одна иллюзия, к тому же очень опасная. Человек меняется гораздо меньше, чем ему кажется. Зачастую все его изменения, которые он полагает глобальными и которыми порой так гордится, сводятся к очень простой, но очень полезной вещи, без которой, насколько мне известно, не обходилось в этой жизни еще ни одно живое существо. И вещь эта именуется опытом. Вспомни ту бабочку, которой любовалась Ева. С ними и прочими братьями нашими меньшими другая история. Их поведение старше их. Оно появляется на свет задолго до их рождения. Оно предопределено природой и никогда не переступает границу дозволенного. Человек же сам вершит свою глупость, и именно это делает его несчастным, а он и в этом пытается усмотреть какую-то постороннюю силу, того неведомого врага, который сильней тебя и с которым нет смысла сражаться, и от этого отчаивается и становится еще несчастней, чем был.

            То одиночество, которое окутало прочной нитью все детство, а теперь плавно переступило порог юности, не было ошибкой. Оно не было знаком судьбы. Оно младше Евы. Она произвела его на свет по своему желанию, и потому не считала себя им обремененной. Однако может ли она, вот так просто, по одному своему желанию, по первой прихоти, лишить его жизни? Нет. Она дала ему жизнь, но не может лишить его оной, ибо она утратила свою власть над ним. Она сделала свой выбор, пусть бессознательно, и этот выбор будет с нею всегда.

            Что помнит она из своего детства? Какая картина является взору при первой мысли о нем? Ева закрывает глаза, и видит башню в тумане, которая являет собой символ истины и знания, поиску которых наша героиня посвятила большую часть своей жизни. Истоком своим эти поиски восходят к этой башне из ее детства, огромной башне в тумане на берегу реки. Иногда туман был таким густым, что башню становилось не видно за этой пеленой рваных облаков. Для человека, который не знал о существовании этой громады и который очутился в туман на противоположном от нее берегу, этой башни не существовало. Но она не исчезала! Она продолжала стоять, также величественно и безмолвно, в ожидании часа, когда погода позволит ей явить всем жителям этого маленького городка свое огромное статное тело. Поначалу подобные мысли забавляли Еву, а потом ей внезапно стало страшно, и избавиться от этого страха окончательно ей впоследствии так и не удалось. Люди там, на другом берегу, не видели Еву, не видели ее дома, и для них в такие вот моменты, ничего этого не существовало. Они также знали, хотя подобные вопросы наверняка занимали их в гораздо меньшей степени, если они вообще позволяли себе тратить время на поиски ответа, что Ева, ее дом, сад перед ним и все, что было расположено на противоположном берегу, продолжали жить. Но одного знания мало, чтобы убедить нас в истине. Нам нужно ощущение. Но, увы… и это еще одна иллюзия жизни, и следующий случай ее всецело опровергнет, и если и не докажет, что ее не существует (ибо иллюзия никогда не имеет материального выражения и отвергать ее существование в силу ее бестелесной природы становится невозможным), противопоставит себя ей и явит ее отрицание.

            Когда Еве было пять лет, ее бабушка по отцовской линии умерла, а так как они уже давно жили в разных городах и виделись весьма редко, родители, ведомые заботой о состоянии ребенка, решили ничего ей не говорить. Прошло четыре года. И Ева узнала правду. Она не помнит ни острой боли, ни тупого бессильного отчаяния. Она вообще плохо помнит то время. Но вот что особенно точно осело в ее голове: бабушка умерла, когда ей было пять лет, но она узнала об этом печальном событии лишь в девять. И в этот промежуток времени она продолжала говорить о бабушке в настоящем времени, говорить про нее «думает», «читает», «разговаривает» и т.д. Проще говоря, она полагала бабушку живой. Это особенно разволновало ребенка. И совесть начала упрекать – почему она ничего не почувствовала.

Но эти события относятся к раннему периоду, назовем его доясным, в жизни Евы. Было время, и она наивно полагала, что будет помнить всю свою жизнь с самого детства, чуть ли не с момента рождения. Но шли месяцы, годы, и воспоминания исчезали, как та башня в тумане, оставаясь существовать лишь в глубинах памяти, редко давая о себе знать разве что в метких укорах совести.

У Евы было ощущение, что бабушка жива (1), хотя, как несложно уяснить из сказанного выше, она не общалась с ней в течение довольно длительного времени. Если выразить утверждение (1) через его двойное отрицание (обратите внимание, как при этом изменится его смысл), то получится, что у Евы не было ощущения, что бабушка умерла (2). Вдобавок ко всему, у нее не было знания на этот счет. Итак, беря на веру и рассматривая нами сформулированные утверждения, с оговоркой насчет отсутствия знания, мы получаем комплект разной смысловой нагрузки: в случае (1) он состоит из «да» и «нет», в случае (2) – из двойного отрицания.

Однако какова бы ни была смысловая нагрузка утверждения (полярная или монотонная), факт остается фактом – Ева не знала о смерти бабушки. И эта дилемма о природе истины стала одной из основных для нашей героини.

Она сидит на траве и любуется пробуждающейся природой. Внезапно ее взору представляется ящерица, неброская по окраске, едва различимая в зарослях. Она замирает на мгновение, словно от этого угрожающая ей опасность самопроизвольно исчезнет, а потом прытко бежит прочь. Истина…думает Ева. Она похожа на ящерицу. Порой ее так не легко распознать. А когда ты ловишь ее, и вот, казалось бы, она уже в твоих руках, мгновение…и ящерицы нет, а ты в недоумении и отчаянии сжимаешь ее хвост. Но хвост – всего лишь часть, крохотная часть, причем весьма и весьма однозначная, а у истины так много лиц. Софисты все-таки были правы…[3]

Все эти вопросы волновали Еву уже тогда, и она терзалась в поисках ответа. Но эти терзанья не были мучительнымив той мере, чтобы причинить невыносимую боль. Наоборот, они были полезны, и Ева сама понимала это, но вот был ли в них хоть малейший смысл? Однако помимо столь спорной жизни внутренней происходили события внешние, пусть не всегда однозначные, но, по крайней мере, не причиняющие особых мук.

Ева была одной в семье, и никогда об этом не жалела. И не жалела не потому, что ревностно относилась ко всему вниманию, ко всей той любви, которую боялась утратить. Нет. Истинные причины коренились в склонности Евы к одиночеству. Она прекрасно понимала (именно этим ребенок отличается от взрослого – первый всегда знает, что ему нужно), что с появлением Geschwister[4] о покое придется забыть. В замкнутом, причем замкнутом по собственному желанию, мире дома она оставалась вплоть до семи лет, после чего пошла в школу. Надо отметить, что дома все эти семь с небольшим лет она не скучала (ребенок еще не успел познать карающего афоризма взрослых - «убить время»), к тому же именно дом давал ей ощущение столь необходимого одиночества - возможности побыть с собой наедине.

Позже, почувствовавшая уязвленность своего одиночества, Ева разговаривала с другом. Она пыталась выразить недоумение в отношении извечного стремления людей объединяться в сообщества. И друг спросил у нее: «Представь, что ты была бы богом. Что бы ты сотворила в первую очередь?». Ева задумалась, и мысль ее в этот момент тщетно боролась с въедливыми стереотипами знаний, которыми нас старательно окружают с самого детства, что зачастую приводит нас к возведению их в ранг очевидного.

 «Сперва я сотворила бы землю. Потом небо. Потом воду. Я пустила бы воды рек и океанов течь по сухой земле. Я сотворила бы солнце. Так появились бы день и ночь, закат и рассвет». «Хорошо. А чтобы ты делала потом?» «Я стала бы любоваться своими творениями». «Нет, потом тебе захотелось бы с кем-нибудь разделить свой восторг».

Считая себя богом в рамках личного восприятия, творцом своей собственной жизни, когда ты в равной степени творишь свою радость и печаль, проецируя спонтанно возникающие мотивы на сухой язык событий и фактов, находя каждый раз ту или иную форму воплощения собственного состояния, а потом перелистывая в уме страницы памяти, человек невольно поражается – как же в действительности несодержательна наша жизнь. Но в такой формулировке содержится невольный подвох, ибо то, что мы обычно называем своей жизнью, являет собой не жизнь как таковую, а наше ощущение от ее проживания. А ощущению чужда расчетливая логика людей; его вдохновляют трепет души, когда она взмахивает широкими крыльями счастья, пытаясь оторваться от земли и воспарить в бесконечной эйфории блаженства; его парализует страх, который заставляет душу леденеть, и норовит схватить ее своими холодными и цепкими руками. Но поскольку средой существования нашего тела является мир материальный, мир, картины которого видит глаз, а звуки которого слышит ухо, то между нашим ощущением жизни и жизнью, как таковой, которая определяется хронологией событий (и здесь, дорогой читатель, я позволю себе заглянуть в будущее моего повествования, где весьма важную роль сыграет соответствие ощущения человека последовательности событий фактической хронологии их свершения), существует прочная связь.

Одно далекое воспоминание Евы, описывающее ее отношение к одному весьма неброскому событию (а не само событие!) оставило на удивление яркий след. Когда мы попытаемся описать его как сторонние наблюдатели, не дающие своей фантазии использовать полную палитру для воспроизведения картины, которая обычно именуется воспоминанием, мы удивимся восседающей стойкой занозой в памяти Евы реминисценции, взглянув на полученное нами беспристрастное, безликое воспоминание, бездушный слепок прошлого.

Когда Еве было около пяти лет, ее мучили приступы навязчивого кашля – ложный круп. Родители отвезли ее в больницу. Ева помнит с отчетливостью почти удивительной, учитывая давность события, обстановку в больнице. Вспоминая ее, Ева чувствует, как нос ее щекочет едкий запах лекарств, а в голове звучит приглушенный, но взволнованный шепот десятков голосов, которые слились в один большой коллективный голос, и в нем звучат поминутно то ноты счастья (для тех родителей, которые ожидают выписавшихся детей) и диссонирующие им ноты страха (для тех, кому приходится доверить своих родных врачам с равнодушными масками исполнителей на лицах).

За Евой спустилась медсестра, рослая, белая в своем чистом халате, с одохотворенным и добрым, не в пример остальному персоналу, лицом. Она взяла Еву за руку, и как два давних, проверенных временем друга они шагали по больничным коридорам, отзывающихся на их шаги пылким эхом, и маленькая рука Евы утопала в теплой, готовой согреть ладони ее нового друга. Но как только они достигли нужной палаты, мягкая ладонь выпустила маленькую руку, указала натренированным жестом на пустую кровать и безликим голосом предложила Еве устроиться на своем новом месте, в доме, лишенным лица, лишенным способности зеркала перенять, пусть и в перевернутом виде, черты своего обитателя. И вскоре вместо доброго лица друга, Ева увидела равнодушную спину медсестры в кропотливо выглаженном халате, который, как и описанный безликий дом, источал запах лекарств, заглушая им запах человека.

Оставшись одна, Ева испытала чувство преданного человека, оставленного жестоко, без всяких объяснений. Она осмотрелась по сторонам, и взгляд ее встретился с взглядом больших, синих глаз куклы, такой же, как и она сама, всеми покинутой в этом безликом временном пристанище тысячи пациентов. Кукла не могла подойти к ней, хотя то ощущение, которое испытала тогда Ева, глядя в эти испуганные, широко раскрытые глаза, говорило ей о том, что если бы кукла умела ходить, она бы обязательно сделала эти несколько шагов в ее сторону. И Ева подошла сама, протянула руки и медленно, плавно, чтобы не напугать свою новую знакомую, взяла ее на руки. Лишь только кукла начала успокаиваться, задремав под ласковую колыбельную Евы (кукла умела закрывать глаза, когда ее держали в горизонтальном положении), Ева встретила еще один взгляд, пришедший на смену скрытому ровными веками взгляду заснувшей у нее на руках куклы, но этот взгляд был полон ненависти, глаза были не доверчиво распахнуты, а сужены в приступе подозрительного осуждения. Так сужается наша душа, когда ее грызет паразит недоверия, делая нас слепцами, ищущими истину, но вечно ошибающимися. Этот взгляд принадлежал хозяйке куклы (разве из двух друзей кто-то бывает хозяином другого?), и своей слепящей ненавистью взгляд этот говорил: «Положи немедленно мою вещь». Ева не стала оправдываться, не стала спорить и отстаивать свое право ласково баюкать покинутую всеми куклу на своих заботливых руках; она плавно опустила уснувшее создание на кровать, чтобы не потревожить его сон, и тихой поступью вышла из комнаты, чтобы звук ее шагов не прокрался в зыбкий мир снов убаюканной на ее руках куклы.

Впоследствии, не раз возвращаясь к этой картине прошлого, Ева удивлялась и недоумевала, откуда в этих детских глазах взялось столько разрушительной, губящей душу ненависти? Откуда она стала ведома беззаботному ребенку? Быть может, он и сам не сознавал тогда вреда этого медленного, но крепкого яда, бродившего уже с ранних лет в его крови. Быть может, он всего лишь подсмотрел маску ненависти, лик злобы у взрослых, и решил примерить его на своем нежном в его истинном воплощении лице.

Сейчас Ева сидит на поляне среди распускающихся цветов, греясь в лучах ласкового солнца, и только одно желание наполняет все ее существо – желание разделить эту радость со всем миром. Кто знает, окажись рядом та девочка из давнего воспоминания, сощурившая свои невинные глаза, наморщив свой маленький нос в гримасе злобы (теперь уже, бесспорно, взрослая женщина) не наморщила бы она также нос, не сощурила бы глаза в своем нелепом, эгоистичном желании запереть солнце от всего мира, укрыть его ото всех жадных тел, заставив его светить только ей одной.

 

Замкнутый мир

 

            Мой дорогой читатель, в предыдущей главе я обрисовал детство Евы, ибо, затеяв свой рассказ о нашей героине, я просто не мог (не как писатель, ищущий в том прекрасном времени истории, достойные того, чтобы их вспомнили, вынесли из пучин ненасытного хищника-времени и заставили ожить, как бы вновь повториться в воображении каждого, кто прочтет о них на всетерпящих страницах, призванных сохранить их для вас, но прежде всего как человек, знающий жизнь и то, что придает ей ее собственную форму, и именно об этом мне хотелось бы вам рассказать) упустить этот важный период.

Безусловно, жизнь в своем безликом, но фундаментальном определении представляет собой, если говорить о ее протяженности во времени, наше существование от рождения до смерти, и, приняв такое понятие, под жизнью мы можем подразумевать определенное состояние тела (отвлечемся на время от души – возможно хоть тогда нам удастся прийти к полному согласию, не вдаваясь в метафизику). Но это безликое (и крайне механическое) определение вряд ли может быть нами воспринято всерьез, ибо людям – единственным существам на земле, осознающим свое существование, а также наделенным особой энергией, которой они к тому же научились управлять (разумеется, я говорю про душу), жизнь, к моменту, когда они начинают о ней задумываться как о чем-то абстрактном, о чем-то, что хоть и связано с ними путами памяти и опыта, но, тем не менее, присуще и другим людям, и животным, и даже растениям, к этому моменту жизнь приобретает лицо. В этом, на мой взгляд, и таится суровое препятствие к пониманию истоков нашей жизни, истоков, далеких от материи и свойственного ей увядания. К тому моменту, когда наша жизнь обретает лицо (и вам, смею предположить, как и мне, доводилось угадывать его очертания в лице человека, жизненный путь которого вы пытались разгадать), мы еще чувствуем себя вне материи, но наблюдение и, в конечном итоге, то механическое понятие, к которому мы рано или поздно приходим, силясь обозначить жизнь как  явление, жизнь без конкретного лица, мы почти отождествляем себя с материей, которая преходяща. Осознание этого, ощущение себя чем-то, что рано или поздно исчезнет, что должно исчезнуть (ибо этому мы начинаем находить неправдоподобно частые доказательства), шокирует и ранит, но что хуже – оно обязательно выводит нас из столь уютного и столь свойственного человеку, не отдалившемуся от себя и не потерявшему свою суть, ощущения гармонии, и многим (увы, я видел тому примеры) так и не удается вновь вернуться в лоно бескрайней вселенной, не ограниченной в своей существовании формой преходящей материи. И в этом состоянии мы делаем еще один вывод, отречься от которого бывает еще сложнее, чем вернуться к гармонии, - мы отождествляем себя со своей жизнью (которая, смею напомнить, к этому моменту уже обрела свое лицо), и множество путей, предстающим перед нами в самом начале, в итоге преврашаются в одну единственную дорогу, по которой мы продолжаем шагать и думать, что именно это и есть наша жизнь, обретшая наконец-то лицо, и красота этого лица обжигает нам глаза своим палящим светом, и восхищение этой красотой не дает нам увидеть бесчисленное множество путей, которые зачастую пролегают совсем рядом с той тропой, по которой гордо подняв голову шагаем мы, полагая, что это и есть наша истинная жизнь.

Итак, понятие жизни для каждого человека очень сильно различается в зависимости от того, имеет ли он в виду собственную жизнь или жизнь как явление, как состояние, присущее материи. Жизнь как явление представляется безликим, и те, кому довелось рассуждать на эту тему (а мне кажется, нет таких, кто этого не делал бы) и искать подходящие определения, получали их в виде описаний незатейливых механических систем. Но вот своя собственная жизнь для каждого из нас имеет лицо. Возможно именно здесь коренится свойственный людям эгоизм, ведь своя жизнь никогда не сводится к незатейливой, и уж тем более механической системе. Однако это лицо формируется вместе с нами, и стадии его формирования, стадии обретения нашей жизнью ее собственного неповторимого лица (данная метафора, возможно, звучит несколько неуклюже применительно к жизни, здесь больше подходит «мотив», однако я продолжаю ее употреблять, чтобы подчеркнуть сходство и иногда кажущееся нам тождество жизни человека и его самого), приходятся на период детства человека.

Детство представляется мне самым важным периодом в жизни человека не только потому, что именно в детстве человек приобретает зачастую остающиеся с ним навсегда черты, но прежде всего потому, что в детстве у человека формируется ощущение мира и ощущение себя в этом мире (это я говорю, как человек, чье детство, увы, закончилось очень давно; дети же, как я уже отмечал, не отделают себя от мира, вернее было бы сказать - не отделяют мир от себя), и это ощущение, как первое чувство, направленное вовне, и чувство небывалой эмоциональной силы, часто определяет мотив (я больше не употребил неуместную по моему же собственному наблюдению метафору) дальнейшей жизни, жизни в этом мире и вне этого мира (здесь я имею в виду существование в данный миг и час и именной в той форме, которая нам дана - я лишь хотел указать на чувство разобщенности с внешнем миром, так или иначе испытываемое многими взрослыми людьми).

Теперь, когда мы обсудили в общих чертах важность детства для определения основного жизненного мотива (подразумевая под этим лишь утрату нами способности, идя по одной дороге, видеть лежащее совсем рядом множество иных путей), мне бы хотелось перейти к описанию детства как некоторого безликого и абстрактного периода, характеризуемого совершенно особенным состоянием сознания человека, и далее – к детству Евы, вернее к замкнутому его миру. Быть может, мой дорогой читатель, ты так же, как и я, исходя из своего жизненного опыта, извлек наблюдение, что детям немыслимо понятие границ, будь то границы пространственные или временные. Так, даже если ребенок знает о явлении смерти и даже употребляет это слово, он не видит скрывшегося за ним призрака полного, тотального исчезновения. Для него «смерть» характеризует временный уход, и как любой временный уход он воспринимается детьми спокойно, зачастую без интереса. Многие даже не задают вопроса, куда уходит умершее. Это отсутствие ощущения временных границ можно связать с также отсутствующим у детей ощущением границ пространственных. Их жизнь, лицо которой (да простишь меня, мой милый читатель, за эту неуместную метафору) уже начало процесс формирования, и контуры его почти четко обрисованы, а также жизнь всего вокруг (дети не могут обобщить опытные факты в одну единую абстракцию – они воспринимают жизнь всей окружающей материи, которая нам кажется безликой, как есть). Мы говорим о поле цветов, разумея в каждом случае абстракцию вида и сорта. Дети никогда не обобщают таких вещей. Они говорят о каждом отдельном цветке. Итак, им кажется бесконечной их жизнь, и жизнь всего вокруг. Также они неспособны увидеть границы своего собственного мира; неспособны потому, что таковых границ на самом деле не существует.

Детство Евы представляется особенно прекрасной порой, как детство любого ребенка. Для нас, взрослых, ежеминутно поглядывающих на часы, в мире детства кажется привлекательным уже сама идея бесконечности жизни и безграничности мира, который при всей своей внешней узкой территориальной сосредоточенности несет в себе бесчисленное множество все новых и новых деталей, которые так интересно открывать. Но детство Евы являет для меня особый интерес, ведь ей удалось так четко выразить это волшебное ощущение жизни в безграничном мире словами. Мир ее детства – это мир людей. Не смотря на все возрастающую со временем тягу к одиночеству, именно люди создали в конечном итоге атмосферу, в которой Ева провела первые годы своей жизни. Людей было немного, но каждый из них (именно эти слова, подобранные Евой спустя много лет после завершения того периода, делают ее детство особенно интересным для меня, ибо эти слова, не смотря на свою почти крайне допустимую степень общности, дают мне ощущение того мира, замкнутого и в то же время бесконечного, несут в себе ощущение сказочного волшебства отреченности, и вместе с тем гармонии и самобытности, болезненное стремление к которым мы пытаемся реализовать на протяжении всей последующей жизни) представлял настолько яркий персонаж в отдельности, а не в безликом хаосе сплоченности, что совокупность этих характеров являла собой базис. Комбинируя черты различных и ярко выраженных характеров, можно было представить какой угодно персонаж. Более того, Ева призналась, что эталоны категорий у нее сформировались именно в ту пору. С того времени в любом встреченном человеке Ева пытается угадать персонаж. В качестве характеристики персонажей (мы позволим себе заняться классификацией на более высоком уровне) мы можем выделить ярко выраженную абстрактную черту характера (или их комбинацию), выраженную, однако, сугубо индивидуально. Персонажи не бывают безликими. Вернее персонажи не получаются из людей безликих, лишенных ярко выраженной индивидуальности и, главное, - цельности, самобытности. Как я уже отмечал, Ева не слишком трепетно относится к своему детству. Воспоминания о нем не щемят сердце скорбью о вечно утраченном. В достигнутом ею состоянии гармонии ее больше не угнетает оставленное в прошлом ощущение безграничности мира и бесконечности жизни. Однако ей сильно не хватает персонажей, наделенных яркими, неповторимыми лицами. Яркое и неповторимое лицо, а не безликую блеклую маску, ищет она в каждом вновь встреченном человеке.

 

Добро и зло

 

            То, что для некоторых являет собой  доведенную до безобразной наготы догмы религиозную модель земного бытия, у Евы ассоциировалось не с силой, в чем ее отчаянно пытались убедить, а со слабостью, и люди глубоко религиозные внушали ей недоверие. Позже, пытаясь постичь причину своей неприязни ко всему религиозному культу, Ева поняла, что она всегда отвергала не религию, а потребность людей в этой религии. Однако вернемся к детству Евы, чтобы рассмотреть поближе, как происходило знакомство Евы с религией.

 Первую попытку приобщить ребенка к библии и объяснить, что есть Добро и Зло, родители Евы предприняли достаточно рано. Ева не понимала всей ответственности происходящего, а потому веселилась, постоянно задавала вопросы, то и дело перебивая рассказывающего, так что в конце концов родители решили отложить столь важное занятие на время, когда Ева достигнет более зрелого возраста.

В возрасте одиннадцати лет попытка была возобновлена, но к этому моменту Ева приобрела способность к критическому мышлению (которое мы также можем определить как способность воспринимать события окружающего мира на основе самостоятельно выведенных суждений о свершившихся фактах). Поэтому упрощенные истины оказались не к месту, а те суждения, которая Ева выводила из услышанного, решительно отвергались ее родителями как неправильные, более того, в глубине души они признавали их греховными и пылко надеялись на то, что «подобная ересь» рассеется, сознание и ум их дочери прояснится, и тогда можно будет с полной уверенностью заключить, что она сформировалась как устойчивая самостоятельно мыслящая личность, которую не собьет с ног переменчивое течение современного мира. Но именно эта черта характера – давать всякому воспринимаемому явлению собственную оценку, присущая Еве с ранних лет, мешала ей усвоить религиозные истины, ибо суть истины составляет не факт (насколько в силу субъективного восприятия действительности мы вообще может жонглировать подобные понятиями), а вера, порождающая порой упрямые догмы. Ева чувствовала это сопротивление проснувшейся в ней способности к критическому мышлению, и приняла решение – ни с кем не делиться до тех пор, пока не  будет уверена, что Сомневающемуся сможет доказать если и не правильность своих мыслей (ведь истина относительна), то хотя бы отстоять их право на существование.

            Ева не могла воспринимать библейские истины безотносительно той жизни, которая происходила вокруг нее. Она слушала, запоминала и искала подтверждение всему тому, что для Обучающих ее представлялось аксиомами бытия, чем-то, что является прямым следствием из самого условия жизни, а потому не требует доказательства.

            Ева многого не понимала или понимала не так, как-то хотелось бы ее родителям. Еве не нравилось строго патриархальное общество, описанное в библии, ведь изначально природа наделила женщину детородной функцией, чем-то, что, по мнению Евы, если и не отождествляло, то по крайней мере приближало женщину к богу, ведь, как говорится в библии, Всевышний создал Землю, на которой мы обитаем, и нас, обитающих на этой Земле. Ева не смогла принять те ужасные, бесчеловечные по своей природе бедствия, что Бог посылал людям в наказания за грехи, свершенные ими. Ева также не понимала связь между Богом-отцом и Богом-сыном, богочеловеком. Ведь Бог описывается в Библии как нечто качественно отличное от человека, безмерно превосходящее его. Ему нет равных. И мы видим Его сына, Иисуса, которого Он послал на Землю. Иисус в своем лице сочетает черты Бога, своего отца, и в тоже время является человеком, ведь он был рожден на этот свет простой смертной, которая носила имя Марии.

Позже, когда Ева самостоятельно шла тернистой тропой поиска в надежде увидеть, почувствовать и уже после этого осознать истины бытия, не зависящие от условий бытия, но представляющие само бытие человека в этом мире, она не переставала дивиться тому, как много противоречий породила религия и библия как одно из первых и важных ее проявлений. Ева не могла не обратить внимания на то, как содержание и основные постулаты религий, исповедуемых народами, отражают суть человека, принадлежащего данной общности (неужели это означает, что истины независимой, а значит абсолютной, в противоположность истины относительной, не существует?), и из различий этой сути народов не могла не разделить человечество на две части: Человека Западного и человека Восточного, и в делении этом не могла не провести аналогию с солнцем и луной, которые сменяют друг друга, но никогда не появляются вместе. И Человек Восточный со всеми характеристиками, которыми наделила его Ева в своем делении, представлялся ее более близким к Богу, ибо он мудр, а мудрость эта производит справедливость. Ева не понимала Человека Западного с его извечным качественным делением вещей и явлений на Добро и Зло, на плохое и хорошее, на то, что приносит мир и сеет войну. В противоположность, Добро и Зло для Человека Восточного – просто разные степени одного и того же. Ведь мы не можем сказать, что качественно лучше: «+» или «-». Оба этих математических знака выражают некоторое расположение относительно нуля. Но что представляет собой этот самый нуль во взаимоотношениях Добра и Зла?

Однажды Ева подошла к читавшему спортивную рубрику в газете отцу и поделилась своим сравнением, по которому Добро и Зло представляли два вектора, только Добро всегда направлено вовне, а Зло – внутрь, ибо в первую очередь оно разрушает породившего его, попадая метко в самое ядро – душу человека. Несколько обескураженный таким заявлением отец все же похвалил ее за эту аналогию голосом, в котором чувствовалась опека и покровительство Младшему (и некоторая растерянность – расстроили спортивные новости), а значит Слабому, и добавил тоном пророка, что, случись Еве впасть кому-то в немилость, она почувствует Зло, направленное к ней, брошенное в нее, словно острое беспощадное копье, ибо почувствует (и поверит) в его силу.

Здесь, меня, как постороннего наблюдателя, следящего за ходом этого разговора (нет, я не присутствовал при нем лично, но ход его в общих чертах стал мне известен благодаря личному рассказу Евы; впрочем и это не самое важное, я и сам вел не мало таких разговоров, когда мне было столько же лет) посетило желание (желание делиться своими мыслями не в целях пропаганды, а в целях самопознания я обычно называю вдохновением) развить тему, что основным и главным источником любой истины (к сожалению, истины всего лишь относительной) является вера. Однако, с твоего позволения, мой милый читатель, оставлю дозревать эту мысль в моей голове (если она найдет себе место среди ее многочисленных воинствующих соперниц), и вернусь к теме добра и зла, причем к той интерпретации этой темы, которая принадлежит даже не Еве, но ее отцу.

Итак, в противоположность многим другим отцам во всем мире, которые бы ответили собственному ребенку другими словами (без сомненья, они были бы в этой ситуации не так многословны), который заставил их на мгновение вынырнуть из мира спортивных новостей и в таком состоянии задержаться недолго на поверхности, отец Евы сказал: “Твоя идея, твое толкование добра и зла, заимствующая описательную терминологию из математики, красива и поучительна, но она в наш век, увы, перестает быть справедливой, ибо миру этому она больше не соответствует”. Свои собственные мысли, нежели мысли его развитого ребенка, заставили его полностью позабыть спортивные события, и, встряхнув головой, словно желая окончательно прогнать мысли, относящиеся к футболу, он продолжил: “Давай оглянемся назад и постараемся заглянуть в прошлое, но только как сторонние наблюдатели, соглядатае, и будем вести себя как можно менее заметно, чтобы присутствием своим (критическим мышлением, способностью к анализу) не нарушить обстановки того времени, перенестись в которое нам дают возможность бесчисленные книги, картины, музеи, ревностно охраняющие предметы того времени.

Что говорит нам фольклор, если он затрагивает тему добра и зла, а это почти всегда становится центральной темой? Он говорит о противоборстве двух героев, и пусть их силы и не равны (один всегда побеждает), намерения их вполне благородны – я соберу все силы, подаренные мне природой, призову на помощь свою смекалку и так буду драться против тебя. Их зло было направлено вовне, как и любое зло, но у него была цель, цель-мишень, почти материальная, и они боролись с ней своими собственными силами, лишь в крайних случаях обращаясь к узкому кругу друзей. Но тот вектор, про который ты говорила, вектор добра и зла, в противоположность его прообразу вектору математическому, имеет два видимых направления (они не нейтрализуют друг друга как в математике, а торчат своими острыми стрелами, целясь в выбранные мишени). Первое обращено вовне, как стрела, держащая под прицелом свою будущую жертву, другое внутрь человека, натягивающего тетиву лука, из которого он будет стрелять. И эти части зачастую были равны. Но также как в математике пренебрегли бы особо малыми величинами, мы также не уделили бы должного внимания стреле, направленной вовнутрь, если бы она не состояла в должных пропорциях с другой, внешней стрелой. Помня об этом, рассмотрим средневековье, дворцовые интриги. Здесь тоже явно проступают оба шпиля вектора добра-зла, ибо они мало рознятся и оба достаточно заметны.

Но в наше время все изменилось. Мы не направляем зло, подобно стрелкам, направляющим свои стрелы. Мы рассеиваем зло, выстреливаем одновременно сотнями тысяч зарядов, и если в собранном фольклоре стреле была приписана человеческая способность ошибаться, давая шанс своей жертве уцелеть, орудия нашего века, увы, разобщены с человеком – они перестали ошибаться, но чаще стал ошибаться стрелок. Бесчисленное множество торчащих наружу векторов, угрожающих сразу всем, держащим под прицелом мстительных глаз (в наш век из человеческих свойств стреле, как собирательному образу всего доступного оружия, может быть приписана лишь человеческая способность видеть, но видеть чисто механически, не апеллируя к душе) весь мир, сотворенный богом за неделю, людьми – за несколько тысячелетий, и могущий быть разрушенным озлобленным слепцом за один день. В наш век мы имеем дело со злом-экстравертом. Все под прицелом. Каждый квадратный миллиметр на нашей огромной планете чувствует, что он на крючке. Это не та честная борьба, описанная в сказках, где борются, прибегая к помощи только своих собственных сил тела и ума. Зло нашего века опирается на свою разгневанную слепую душу, которая не способна видеть, куда целится, где находится ее жертва, и потому она расставляет прицелы повсюду. Поразить одну жертву сложнее, не только технически, то и метафизически. Для этого надо отчасти обладать способностью критически мыслить, оценивать происходящие события. Условно говоря, эту жертву надо прежде всего выбрать, а т.к. бороться  с ней придется честно, полагаясь лишь на свои собственные духовные и физические силы, то каждой схватке, каждой атаке предшествует бессонная ночь, проведенная в мучительных рассуждениях. И именно эти рассуждения, неизменно приводящие к сомнению и страху, своего рода параличу, и есть то зло, направленное внутрь. В нашем мире все идет прямо противоположно. Примени по одному отрицанию к каждой части предыдущего описания, и ты получишь картину настоящего, настоящего, минуя трогательное прошлое, но обрекшее себя на отсутствия будущего. Нет четко выбранной жертвы, нет причин для этого выбора. Жертвой является все и вся. Не надо полагаться только на свои силы, а значит не надо рассуждать. Зло в наше время это не единственная, остроконечная стрела-талисман прежнего стрелка, это бесчисленные стрелы, держащие под прицелом всю планету”.

 

Женственность

            Женственность это не просто роль, это – назначение, своего рода Ding an sich[5]. Она заключает в себе истоки немыслимой силы, неподвластной человеческому разуму. Так, материнство это не просто биология, это еще и особая, ни на что не похожая схема поведения. Нам известны примеры, когда животные одного вида нередко заботятся о детенышах другого вида, если те лишены заботы своей биологической матери. Животных разделяет принадлежность к тому или иному виду. Людей, в свою очередь, разделяет вопрос крови. Великая сила предрассудков, созданная Человеком и возведенная в культ самим условием жизни, заставляет нас остерегаться людей другой крови и, зачастую против всякого нашего желания, пытаться изобразить любовь в отношении самых далеких родственников, только потому, что корни наши одинаковы.

            Однако вернемся к женственности. Что представляет собой эта неподвластная осмыслению холодного рассудка, сила, которой, однако, обладают далеко не все женщины? И насколько вообще связаны понятия «женственного» и «женского»?

Первое, что хотелось бы отметить, что сила эта – врожденная. И в данном случае она лишена каких бы то ни было стереотипов, ведь из самой сути стереотипа проистекает условие временности или, что более точно отображает смысл, - непостоянности. Человек создает стереотипы по своей воле в соответствии с надобностью, которую впоследствии эти модели поведения должны будут исполнить, ибо не бывает безликих стереотипов: каждый из них обладает своей ролью. Меняются стереотипы (как элементы), но  одно остается неизменным – мода на стереотипы (система).

            Я догадываюсь, что рано или поздно мое повествование прервут нетерпеливые возражения, более того, протесты против следующих утверждений, что отнюдь меня не удивит,  ибо многие на своем веку пережили несколько сменяющих друг друга стереотипов женственности. На что я отвечу следующее. Женственность обладает еще одним очень важным свойством, без осознания которого представляется совершенно невозможным понять ее природу. А свойство это, поистине уникальное, состоит в том, что женственность не имеет лица. Она безлика. Но это ничуть не умаляет ее силу. Напротив: невидимый враг, как известно, сильнейший. К тому же, распознать женственность может только очень тонкая натура, способная на самые глубокие, искренние чувства, ибо постичь тайны женственности разумом, как я уже отметил во вступлении этой небольшой главы, невозможно.

            Однако, ненадолго прервавшись,  вернемся к нашей героине, о которой за столь занимательной и спорной беседой мы совсем позабыли. Она сидит в траве, вытянув босые ноги, и, закрыв глаза, слушает звуки пробуждающейся природы. Чувственный наблюдатель сразу проникнется этой внутренней силой Евы – женственностью, смысл и назначение которой, быть может, она еще не успела распознать. История этой женственности и ее открытие (вспомним наши доводы о том, что нам нужно знание, чтобы убедить нас в истине) существуют отдельно от Евы и больше ей не принадлежат. Однако это никоим образом не уменьшает роль, которую они сыграли в формировании оной. Возможно здесь, ты, как наиболее внимательный читатель, захочешь мне возразить и заметить не без удовольствия, которое в таких случаях почти не удается скрыть, да, собственно, в том почти и не бывает потребности, что я сам себе противоречу. Дело в том (а ты, мой милый читатель, несомненно, относишься к внимательным читателям), что, как, ты наверное успел заметить в начале главы я высказал мысль, что сила женственности врожденная, но несколькими фразами после я говорю, что, женственность Евы формировалась (и процесс этот был отнюдь не плавным и гармоничным). В слово «формировалась» в данном случае я вкладывал смысл не «зарождения», не «возникновения», и даже не «развития», которое вообще является слишком общим понятием, не подходящем к нашему обсуждению. Я лишь подразумевал принятие безликой силы женственности черт, сходных с образом Евы, подобно тому, как одно и то же произведение композитора приобретает разное звучание в исполнении разных музыкантов. Это не меняет самого произведения, но придает ему в каждом случае неразличимое для новичков настроение, которое меняется не только от исполнителя к исполнителю, но даже от концерта к концерту.

            Взглянем же еще раз на Еву, но только так, чтобы она не заметила этого, и мы увидим человека в том редком состоянии душевного равновесия и гармонии, поискам которого уделено так много внимания во всех течениях философии. Однако поиски эти заведомо обречены, ибо, когда человек счастлив, он не задается вопросами о причине этого счастья, он даже не пытается заведомо предугадать способ для его сохранения. Он просто растворяется в нем, ощущает его, и главное, что ведет человека к ощущению гармонии, - он ощущает себя, наполненного счастьем, погруженным в него, купающегося в нем, и не может быть ничего прекраснее для человека этого состояния. Так вот, взглянув на Еву в данный момент и ощутив силу ее женственности (для того, чтобы сделать это тебе, мой дорогой читатель, придется прислушаться к ощущениям, которые тебе обязательно подскажет сердце, ибо, как я уже неоднократно отмечал ранее, почувствовать женственность разумом нельзя), мы поймем, что уже никогда самопроизвольно не представятся нам первые неловкие, мучительные проявления пробудившейся женственности, желающей распуститься, подобно бутону цветка, и открыть все то прекрасное, что было бережно спрятано от постороннего взора верными лепестками. Но Ева помнит как пугало ее проявление чего-то неведомого дотоле в ней; временами ей начинало казаться, что это что-то управляет ею, и она больше не контролирует свои поступки, ибо сами побуждения к совершению подобных поступков казались чуждыми ей в ту пору. Однако по прошествии времени она поняла, что сила та была не внешней, но внутренней, и что она является лишь распустившемся цветком, бутон которого был всегда скрыт в ней. Она поняла эту силу и приняла ее как еще одну открывшуюся ей со временем часть себя.

            Тому, кто знает, как много женщин, не наделенных этой силой от природы, не обладающих этим тонким даром казаться нежной и в то же время иметь решительный характер, умением наградить человека хорошим настроением одним взмахом руки, поворотом головы или пристальным, но не суровым, а скорее проникновенным взглядом из под вскинутых бровей, позавидовали бы Еве, ибо им, лишенным этого дара, как никому другому известно, что дар этот – благословение, и его не надо пугаться, покажутся странными и удивительными страхи Евы, ее желание побороть, скрыть эту силу, проявившуюся в ней. Однако не забывай, мой милый читатель, что Ева еще очень молода, и открытие своей женственности напугало ее тем, что оно предшествовало открытию ее предназначения, которое, осмелюсь предположить, и сейчас не вполне осознано нашей героиней. Однако не будем ее торопить (что за ужасные мысли).

Она испытывает единение с природой, ее пробуждающиеся звуки – звуки природы, с которой пустынная поляна позволила ей побыть наедине, звучат подобное музыке. Ева счастлива, а значит все откроется ей. Но ждать придется нам, ибо это нас грызет въедливый червь любопытства. Еве же все откроется само собой, и потому, может быть, снова ее испугает и удивит. Однако чувство последующего за этим счастья будет подобно яркой вспышке, которая своим слепящем светом затмит любые воспоминания о недоумении и страхах, сопутствующих любому поиску. Попробуем же насладиться этим прекрасным моментом вместе с нашей героиней, и если ты, мой дорогой читатель, и не почувствуешь своего собственного счастья, которое разогрело бы твое тело, подобно лучам солнца, щекочущего не тронутые еще загаром босые ноги Евы, то хотя бы порадуйся вместе с нею, и если тебе это удастся (в чем я не сомневаюсь), то ты почувствуете одну из способностей, дарованных великой силой женственности – радоваться чужому счастью, ибо женственность немыслима без доброты.

 

История гадкого утенка

            Всем нам прекрасна известна история гадкого утенка, который впоследствии превратился в прекрасного лебедя. Эта история безлика, ибо в ее основе лежат абстрактные понятия. Однако за неимением лучшего примера, я, с твоего позволения, мой милый читатель, воспользуюсь этой историей для иллюстрации совершенно конкретного случая.

            Поначалу Ева жила, подобно большинству детей, не задумываясь о смысле жизни, природе женственности и роли любви (вспомним Декарта, согласно которому сомневаться значит думать, и тут невозможно не обратить внимание на тот факт, что детям практически не бывают знакомы столь часто сопровождающие взрослых муки сомнения). Она делала то, что определила ее роль в иерархии общества – ходила в школу, относилась с уважением к своим родителям и не сомневалась.

            Но все изменилось в возрасте тринадцати лет, который именуется неприятным словосочетанием «переходный возраст», и особенно неприятным он мне представляется еще и потому, что не отражает главного – изменений внутренних, которые зачастую (так уж распорядилась природа)  идут бок о бок с изменениями внешними.

            Ева начала обнаруживать изменения в своем теле, и это пугало и ужасало ее, как пугает и ужасает нас все неизвестное. И страх возрастал по мере того, как Ева уясняла, как подобные изменения важны для человека и как много в ее дальнейшей жизни будет от них зависеть. Состояние внутренней обеспокоенности, то, что психологи определяют как free floating anxiety[6], усугублялось свойственным этому возрасту аутизмом и стремлением к отчужденности. Так, Ева переживала происходящие изменения особенно остро, и порой ей даже казалось, что она утратила напрочь чувство принадлежности. Но волнение и тревога отступили, когда Ева осознала, что она не стала кем-то другим, не изменилась качественно, но что-то новое и прекрасное, доселе ей неведомое, открылось в ней.

Однако спокойствие, дарованное нашей героине, продлилось недолго. Оно нарушилось в тот самый момент, когда она поняла – первый этап разительных перемен как внешних, так и внутренних (что первично? Что здесь причина, а что следствие?), не был последним. Наоборот, это была лишь прелюдия нового образа жизни, жизни в постоянном преображении. И это показалось Еве странным и противоречивым, ведь те изменения, а порой они были куда более кричащими, чем переход из детства в волнующую пору юности, обычно назывались ростом. Вспомним хотя бы те восклицания, срывающиеся с губ давно не видевших нас родственником: «Как ты вырос!» «Как ты повзрослел!», в то время как самого человека, послужившего всплеском эмоций, вообще не заботили подобные вопросы. Он не замечал изменений в своем внешнем облике прежде всего потому, что не задавался вопросом о причине и следствиях подобных перемен. Вопросы не тревожили ум, не терзали сознания, не разрывали его на отдельные, разобщенные части. Человек чувствовал гармонию в единстве всех составляющих его частей, и никогда недоумевал, видя незнакомое отражение в зеркале, перед которым стоял.

            И здесь мне бы хотелось отбросить, выкинуть совсем из памяти общеупотребительный термин, описывающий эту прекрасную в жизни каждого человека пору, назвав ее против привычки не «детством», тем самым ослабляя временную привязанность этой поры к определенным летам, но, напротив, назвать ее «порой целостности и единства человека». Конечно такое название не претендует на то, чтобы прижиться в нашем языке. Я лишь хотел бы, чтобы слова эти связались с понятием «детства» в твоем уме и продержались бы там хотя бы до окончания чтения тобой этой книги.

            Недавно мне довелось наблюдать за Евой, когда проходя мимо комода, на котором были выставлены несколько снимков в хронологической последовательности следования изображенных на них событий, она сперва замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась. Я как ненасытный, охваченный ознобом жажды поглощения неповторимых моментов художник, знающий, что жизнь – весьма искусный сценарист, и не любит повторяться, затаился и начал наблюдать.

Позже, когда Ева донесла-таки поднос с кофейником к нашему столу (описываемое действие происходило в гостиной Евы), я спросил, что заставило ее остановиться перед фотографиями, которые занимали отведенные им места так давно, что большинство обитателей дома вовсе перестали обращать на них внимание, но замечу, что сделал я это лишь для того, чтобы проверить, насколько Ева сама осознала причину своих действий. Мне же все стало понятно после непродолжительного, но внимательного наблюдения за ее выразительным лицом. В нем были и удивление, и обеспокоенность, и разочарование, а замыкало эту цепочку чувств сомнение. Взгляд Евы пробежался по всем снимкам, но здесь, выхваченные из времени и из контекста, запечатленные на пленке, а впоследствии на бумаге мгновения, отчеркнутые от настоящего прямолинейными контурами рамки при скользнувшем по ним рассеянном, лишенным внимания и интереса взгляде, казались безликим картинками. Но стоило этому взгляду остановиться, утонуть в силуэтах одной фотографии, одного единого мгновения, когда-то бывшего таким же реальным, как настоящий миг, взгляд загорелся, засветился мыслью, и мимические мышцы отразили экспрессивную смену настроений. Сквозь тонкий, почти прозрачный, укрывший совсем немного красок слой пыли Ева заглядывала в лицо ребенку. Ребенку, которым когда-то была сама.

Она помнила отдельные сцены из того времени. Простуженным голосом память нашептывала ауру той атмосферы: звуки – шум посуды на кухне, звон серебряных столовых приборов, слившийся в один неразборчиво лепечущий голос хор гостей, дребезжание стекол, откликнувшихся на призыв проезжающего за окном трамвая, скрип сапог на трескучем морозе, покрывающем приглаженное полотно дороги недолговременными следами; запахи – ненавистный с детства запах меда, неизменно находивший путь к ее носу за семейным чаепитием, приторный запах старых ковров в бабушкиной квартире, щекочущий и острый запах зубной пасты, которая в то время, казалось Еве теперь, пахла совсем по-другому; отдельные картины того времени: убегающая вдаль аллея, посыпанная мелким, красноватого оттенка гравием, упорядоченный набор клеток на ступенях в подъезде их дома, красный всегда со сломанным замком и вечно пустой ящик для писем…И эта девочка, внимательно всматривающаяся в ответ на взгляд нынешней Евы в ее изменившееся за прошедшие с тех пор годы лицо, ребенок, для которого описанные реминисценции того времени были настоящим, привычным окружением, не имел, так показалось Еве, с ней ничего общего. Так неужели мы существуем с тысячами, миллионами лиц, сменяющих друг друга на протяжении нашей жизни. Неужели прошедшие мгновения связаны с лицом, бывшее настоящим в ту пору, и никак не связаны с последующими лицами, его сменившими. Неужели нас нет? А поскольку ответ на этот вопрос, рассматривая одно из застывших лиц, некогда принадлежавших ей, Ева дала утвердительный, то, смею спросить то, что еще недавно безапелляционно, на правах автора, которому дозволено делать со своей книгой все, что угодно, а при нахождении редакторами противоречий в его рукописи, вольным использовать давно избытое объяснение о том, что истинный смысл, связывающий воедино и устраняющий все видимые на первый взгляд противоречия, скрыт между строк, итак, я посмею спросить – неужели нашей прошлое нам не принадлежит? Неужели мы не принадлежим сами себе? Неужели мы не можем сохранить хотя бы нить, тайный смысл, объединяющий все наши былые лица?

            В то момент, когда в уме Евы проносились все эти мысли, назойливо возникали те же самые вопросы, ее лицо (лицо, которое принадлежало ей тогда и которое немного отличается от того лица, описание которого я пытался нарисовать тебе в начале этой повести) сказало мне, что Евой было понято главное, а именно, что вопросы эти суть не вопросы, а утверждения, и потому на них нельзя искать ответа, он и есть тот тайный смысл, таинственная нить, на которую так часто ссылаются писатели (один из знакомых мне писателей продолжал упорно верить и прибегать к этому трюку, хотя недопустимые ошибки в его произведениях были заметны не только редактору, но и любому имеющему куда более скромный опыт работы с текстами человеку). Лицо ее прояснилось, ум не раздирали противоречия и сомнения. Она поднесла кофейник к нашему столу, налила дымящийся кофе в две старые, из обоженной глины чашки, и мы продолжили беседу. Ритуал приготовления кофе как всегда пришел на помощь, унося сомнения прочь, давая возможность ощутить себя в данном мгновении, и, поймав это приятное ощущение, раствориться в нем, хотя бы ненадолго...

 

Образ

            Ева сидит на поляне среди распускающихся цветов и наслаждается звуками весенней природы. У нее теплого цвета волосы, прояснившиеся ярко голубые глаза и красивое содержательное лицо. Оно не просто красиво. Оно, как я уже замечал, представляет собой самоцельную систему. Но давай на мгновение закроем глаза и попытаемся представить себе Еву во всех деталях, выдать которые сможет наша несовершенная память. И если кому-то и удастся в своем воображении воспроизвести точный портрет нашей героини (а это случается весьма редко), то со временем в этом портрете начнут видоизменяться детали, а некоторые, и вовсе, исчезнут. В любом случае, то, что каждый сохранит в памяти, называется образом.

Образ, в отличие от женственности, имеет лицо. Он представляет собой то редкое явление, сочетающие черты внешних и внутренних сил, абсолютно не могущий обходиться только одними из них. Многие захотят поспорить со мной в этом вопросе, и даже приведут доказательства своей правоты (относительно моей). Я буду рад выслушать такие доказательства, но оппонентов своих посмею разочаровать: они ничего не доказывает кроме собственного существования, а этого, увы, недостаточного. И тут мне могут заявить, что, закрыв глаза по моей просьбе и представив себе Еву, можно увидеть исключительно внешнее ее проявление, и проявление это, к сожалению, ничего не сможет  сказать о ее сути. Однако если бы мы только смогли заглянуть в память каждого из нас, и увидеть и сравнить все те портреты Евы, воспроизведенные вами, мы бы убедились, что они различаются и что нет среди них двух абсолютно одинаковых. Самое большое из возможных тут заблуждений выражается в допущении, что образ творят силы только внешние. Но пока мои оппоненты будут обдумывать мои слова и искать новые доказательства своей правоты и моих заблуждений, я позволю себе привести следующее воспоминание Евы.

Корнем своим оно также восходит к ее первой поездке в Италию, которая, насколько я помню, состоялась около двух лет назад. Надеюсь, ты, мой любопытный читатель, простишь мне отсутствие общей картины поездки, и поймешь, почему из двухнедельного багажа впечатлений, частично сообщенного мне Евой, я поделюсь с тобой лишь одним воспоминанием об одном единственном вечере, однако воспоминание это имеет непосредственное отношение к теме, обсуждаемой нами в данный момент.

Итак, вечером одного из тех дней, когда вся группа уехала на экскурсию, Ева решила остаться одна, ибо ей надоели суматоха и шум толпы. На улице было тепло так, как бывает тепло только летними вечерами. Воздух был душным и влажным, лениво разнося звуки происходящей вокруг жизни. Над городом нависло ночное небо. Ева вышла в сад. Настроение ее находилось в том неопределенном, как бы нейтральном состоянии, которое разве что можно назвать неустойчивым равновесием, когда малейшее событие может вмиг склонить его в ту или иную сторону. Ленивый ночной воздух плавно донес до Евы приятную, но совершенно безликую музыку и  неловкий шорох рукоплесканий. Поминутно взрывались точно фейерверки раскаты смеха и звенящим эхом повисали в ночи.

Ева прошла к бассейну, откуда доносились эти звуки. На небольшой, наспех сооруженной сцене танцевали несколько девушек. Все они как одна были высокого роста, тонкие, но не худые. Их загорелая кожа приятно отражала блики искусственного освещения. Они двигались не синхронно, и именно их неточные, хотя и очень выразительные движения выдавали то, что они непрофессиональные танцовщицы. Среди туристов были почти что одни немцы. Ева села за свободный столик и заказала стакан апельсинового сока. Представление казалось ей скучным, и это было как раз тем незначительным событием, которое испортило ее до того нейтральное настроение. Она ощутила на себе неосторожный взгляд. В таких случаях самое правильное, что можно сделать, не обращать внимания, но Ева повернулась в сторону соседнего столика и посмотрела в глаза мужчине, источавшему этот назойливый и грязный, как навозная муха, взгляд.

Душа Евы сморщилась от отвращения горящей похоти в глазах этого полу животного получеловека, однако внешне она ничем не выказала отвращения к такой типичной бестактности, и, чтобы чем-то себя занять, начала украдкой рассматривать людей вокруг, но так, чтобы они этого не заметили. Впереди сидели итальянцы: семейная пара с маленьким ребенком. Ева сразу обратила свое внимание на то, какие, должно быть, странные отношения их связывают. Мужчина не выпускал ребенка из рук, а жена не проронила ни слова. Потом к их столику подошел мальчик лет двенадцати, чрезмерно полный для своих лет, и при одном лишь взгляде на него сразу можно было представить, каким он будет впоследствии. Он сказал отцу что-то по-итальянски и взял ребенка на руки, и в этом его движении, которое по-видимому ему часто приходилось проделывать, чувствовалось необычное сочетание нежности старшего и превосходства главного. И наблюдая за этим семейством, Ева со всей ясностью представляла себе их повседневную жизнь, которая была частью этих людей и которые потеряли бы свое назначение, случись им, как тогда, отлучиться от их привычного уклада средней итальянской семьи.

Чуть поодаль сидела немецкая группа. Они со свойственным этой нации мещанским спокойствием и безразличием болтали, не повышая голоса, и лениво потягивали пиво. Потом, не привлекая к себе особого внимания, насколько это было возможно, они также безразлично удалились. Их место заняла вновь прибывшая пара. Мужчина был немолодой: от него веяло солидностью, причиной которой могла служить его борода с проседью и статные размеры, а лицо его казалось почти приторно добрым, хоть  губ не трогала улыбка. Он был похож на итальянца. Его спутница была заметно моложе. Она была очень загорелой, и ее бронзовая кожа контрастировала с белыми волосами. Она относилась к тому редкому типу женщин, которые наделены великой силы природной женственности и умеют ей пользоваться. Она очень много курила, но это ничуть не портило женственности ее образа. Тем временем маленькая итальянская девочка, которая незадолго до этого была поручена своему старшему брату, подползла к их столу и была занята тем, что разглядывала яркую обувь светловолосой женщины. Незнакомка посмотрела на ребенка, и в одно мгновение лицо ее расцвело душистой улыбкой, которая, казалось, источала тепло, подобно солнечным лучам, выбелившим ее волосы и насытившим кожу золотящейся бронзой. Эта улыбка завораживала. В ней хотелось купаться, растворяясь, хотелось поймать ее и натянуть на себя. Блондинка (вспомним о великой силе предрассудков) аккуратно наклонилась и взяла ребенка на руки. Ее прозрачно-голубые глаза сияли, и ребенок, видя все это тепло и радость, которые были адресованы ему, не мог не улыбнуться в ответ. Лицо этой женщины, выхваченное Евой из обстановки того итальянского сада, где стройные девушки танцевали на сцене перед посетителями отеля, надолго сохранилось в ее памяти. Она и сейчас, закрыв глаза, со всей ясностью представляет это лицо, эти удивительно теплые и ласковые глаза, эту добрую, сверкающую улыбку. Никогда прежде Ева не видела такого самобытного лица. С этого момента во всех людях, которые ей встречались, независимо от той роли, которую им было суждено сыграть в жизни нашей героини, она искала самобытные лица, самоцельную, неделимую систему, Ding an sich[7]. Увлеченная этими поисками, она со временем совершенствовала свою наблюдательность и вскоре овладела этим методом настолько, что могла читать лица, словно книги. И научившись этому, поняв причину, делающую такое чтение возможным, она вспомнила фрагмент беседы с одним знакомым - очень талантливым художником.

            - Ты должен влюбиться в лицо, которое рисуешь. Иначе это не представляется возможным.

            - Оно должно быть красивым? – полушутливо, полусерьезно спросила Ева.

            - Вовсе нет. Любовь никак не привязана к внешней красоте. Лицо должно быть одухотворено изнутри.

            Тогда Еве еще не было знакома любовь поэтов и художников к природе, а следовательно ко всему живому. И смысл этой незатейливой, но очень содержательной фразы, вбирающей в себя не только принципы портретиста, но и принципы любви, заповеди жизни, Ева постигла только по прошествии лет. Это постижение сопровождалось мучительной болью, которая всегда неотступно преследует озарения, ибо за ними всегда идет осознание своих заблуждений, что не может не затронуть чувствительного человека. Лицо той женщины было одухотворено изнутри. Она смеялась: тихо, спокойно, одними глазами. В такие моменты лица озаряются каким-то особенным светом, и Еве казалось, что все лучшее, что было в ней, проступило тогда в этих смеющихся глазах.

            Мы уже говорили, что образ сочетает в себе силы внешние и внутренние и что он решительно не может быть выражен только одними из них. Но иногда случается, что знание об этих силах приходит к нам друг за другом, а не вместе, как-то обычно бывает. Таково уж свойство нашего воображения: оно самопроизвольно восполняет недостающие пробелы, наделяя свои новые фантастические образы сильно преувеличенными качествами. Эти качества мы позволим себе сравнить с черными и белыми полями на шахматной доске, между которыми непременно существует четкая граница, и которые никогда не смешиваются в однородную серую массу, но всегда существуют отдельно. Так и недостающие детали образа наше воображение рисует либо строго положительными, чему, по традиции, соответствует светлый цвет, либо строго отрицательными, чему соответствует темный. И когда этот нереальный, созданный помимо нашей воли, при помощи безудержных сил нашего желания, образ сталкивается с действительностью и смотрится в нее, как в зеркало, и находит, что отражение это ужасно, он разрушается, не в силах смириться с новым положением дел.

            Вернемся, однако, к блондинке с бронзовой кожей, лицо которой запомнилось Еве тем, что расцвело необычайно доброй и согревающей улыбкой, которая словно поглотила все то зло, что было рассеяно среди людей, ее окружавших. Это, для ясности изъяснения, мы назовем примитивным или первобытным образом, имеющим своей главной особенностью строгую временную привязанность. Ева запомнила лицо. Но не лицо в его привычном виде. То лицо, которое, по всей видимости, навсегда останется в памяти нашей героини, озаряла сказочная улыбка. Она длилась несколько мгновений. Потом эта улыбка исчезла, плавно спорхнула так же, как и появилась. Ушла вовне, в то время как возникла изнутри, из самых глубоких и чистых недр души. Мгновение, и эта улыбка перестала существовать. Она стала частью прошлого, которое никому не принадлежит. Это улыбка теперь – достояние истории. Этому примитивному или первобытному образу, как мы его определили, мы противопоставим более сложный или системный образ, который включает в себя набор специфических черт, диапазон настроений, который используется человеком в его повседневной жизни. Мне бы хотелось особенно выделить важность последних двух слов. Сложный образ охватывает именно область повседневной жизни. Это объяснение, несмотря на свою кажущуюся бессмысленность и бездоказательность, тем не менее чрезвычайно важно для нас. Так, оно дает нам всесторонний анализ и ответы на некоторые вопросы, имеющие своей сутью Человека и его жизнь, которые раньше представлялись нам чем-то, что не имеет разумного объяснения. Думаю, всем нам хорошо известен тот факт (доказанный эмпирически), что при попадании в непривычные и новые условия человек начинает вести себя не так, как того следовало бы ожидать от него в рамках его повседневной обстановки. Возможно, именно новая обстановка выманила наружу ту замечательную, сияющую радостью улыбку, которая перестала быть конкретной улыбкой, простым сокращением мышц, но которая достигла высот абстрактного образа.

 

Лицо

            Мой дорогой читатель, хочу признаться тебе, что с самого начала, лишь только в голове моей возникла и обосновалась идея написать эту книгу, я, тогда еще не представляя ставшего уже привычным мне теперь способа повествования, и даже не думая о принятой мной впоследствии структуре книги, я был абсолютно уверен в том, что обязательно уделю должное внимание понятиям «Образа» и «Лица». Когда первые главы были закончены, и, перечитав их вслух, я убедился, что желание писать не пропало, я начал размышлять о порядке следования двух намеченных глав в моей рукописи. Что является тенью другого? Образ тенью лица, лица, запечатленного в отдельные мгновения? Лица, искаженного страданием или озаренного душистой лучезарной улыбкой? Или лицо является тенью образа, лишь принимая временами вид некоторых из его масок?

            Как ты, наверное, обратил внимание, мой сосредоточенный писатель, из двух задуманных глав первое место я отдал «Образу», тогда еще бессознательно, но сейчас, когда первая из двух глав закончена, а вторая давит на меня брошенными в гнетущей незавершенности строками, я понял причину сделанного мною выбора. Дело в том, что образ по своей сути является впечатлением, оставленным внешним предметом, событием или встреченным нами человеком в нашем уме,  и по прошествии времени образ сливается с породившим его субъектом так сильно, что мы уже перестаем различать их. И как мы видим, образ спроецирован извне, но вовне же он остается направленным. Однако редко какой человек имеет «образ» самого себя. Ибо образ, по сути своей, то, что мы иногда так правильно именуем первым впечатлением, по сути есть слепок момента, когда глаза были готовы видеть, а уши слышать, и образ этот, сотканный нами из миллиона мельчайших подробностей того момента, из множества подмеченных нами тогда мелочей, уже редко меняется впоследствии. И здесь становится понятным, почему представляется практически невозможным составить человеку образ самого себя, ибо человек для себя вечен, а образ – слепок одного унесенного лихим временем в прошлое момента, лица, с вспыхнувшей на нем сияющей улыбкой, также внезапно погаснувшей, как и возникшей.

            Итак, объяснив причину своего выбора, обусловившего последовательность двух глав этой книги, я теперь могу со спокойной душой, будучи уверенным, что читатель был посвящен в некоторые мои размышления, и, следовательно, лучше поймет то, что я собираюсь ему поведать, я перехожу к теме данной главы, и тема эта – «Лицо».

И тут я снова вынужден обратиться к личному опыту моего читателя, спросив, приходилось ли тебе испытывать то, что обычно испытывает человек, когда ищет собственное отражение за каплями, усеявшими мелким градом запотевшее стекло. И как порой не совпадает проступившее изображение с тем, что наше воображение рисует нам до того, как ладонь сотрет влажную пелену, укрывшую от нас наше собственное лицо?  Возможно это и приоткроет некоторые оттенки банальности в моем восприятии жизни и людей, однако свое дальнейшее повествование я буду вести с мыслью, что тебе, мой милый читатель, доводилось искать сокрытое от первого взгляда собственное изображение и долго разглядывать потом открывшуюся взору картину, ища в ней признаки сходства с запомнившимся когда-то и принятым собственным лицом, ибо, да простишь ты мне мою близорукость в данном вопросе, сколько бы ни силился я, все равно не могу представить человека, хоть раз в жизни не задававшегося подобными вопросами.

            Но вернемся к нашей героине, ибо ею эти проблемы переживались особенно остро. Душа трепетала в поисках ответа, и  не находя ответа на вопрос, где есть мы, что есть наше лицо и настолько неразрывно оно связано с самим человеком,  отчаивалась и неслась в бездну с развеянным по ветру оперением своих крыльев. В пору своего переходного возраста Ева часто подходила к зеркалу, но не для того, чтобы полюбоваться на миловидное отражение, а для того, чтобы запомнить свое лицо, изучить его во всех деталях и принять. Но со свойственной своим летам непримиримостью, лишь только находила она в подаренном ей зеркалом изображенье что-то, что раздражало ее своей незавершенностью или казалось не совсем красивым, а то и вовсе не подходящим к ее образу (нет, я по-прежнему уверен, что составить образ самого себя человеку никогда не удастся, и именно от попыток сделать это в определенном возрасте мы испытываем столько терзающих нас еще многие годы мучений, не понимая совершенно, в чем состоит причина наших страданий), она отвергала непонравившиеся детали и не включала их в тщательно вырисовываемый в ее памяти собственный словесный и зрительный портрет.

Тут же, описывая всю ту гамму чувств, что способствовала Евиному принятию самой себя как человека, имеющего уникальное, и совершенно четко отраженное в зеркале лицо, мне на память пришел случай, рассказанной мне Евой, о том, как она пыталась нарисовать свой автопортрет (наша героиня с детства увлекалась рисованием, и никогда помимо школьных заданий кисть ее не тянулась изобразить красоту природы или печаль вырванного из контекста натюрморта, люди, человеческие лица – вот что манило ее вызовом, вот, что было притягательной силой).  Несколько раз она садилась перед зеркалом, держа перед собой не тронутый кистью холст, готовый принять любое изображение, и каждый раз попытки ее заканчивались разочарованием и безликим пятном, ибо Еве не хотелось оставлять на холсте память о неудавшемся творчестве. Лица других людей, столь любимые Евой независимо от их так называемой внешней красоты, дышали на портретах. Глаза заглядывали в твои глаза, и наступали моменты, когда казалось, что лица начинают менять выражения как бы в ответ на ваш бессловесный диалог. Но столь завидно хорошо выполненные портреты других людей словно смеялись с отведенных им мест на стенах в гостиной над неуклюжими попытками Евы запечатлеть свое собственное лицо. Невозможность этой идеи проявлялась уже с самого раннего начала, когда Еве, так искусно владеющей чувством цвета, не удавалось подобрать удачного оттенка для своей почти прозрачно бледной кожи.

            Я каждый раз пытался утешить ее, и очень мучаюсь теперь, что не открыл ей тогда уже в то время известную мне причину постигающих ее неудач. Дело в том, что других людей Ева рисовала такими, какими они были на самом деле, прекрасно понимая, что даже самые грубые морщины, залегшие на задумчивых лбах, были такой же неотъемлемой частью лица, как и правильный нос и потрескавшиеся, но четко обрисованные губы. Однако как только Ева погружалась на несколько минут в зеркало, прилежно хранящее доверенное ему изображение нашей героини, она терялась в представленных ей во всей материальной доказательности своего существования деталях, дотоле отвергнутых ей по той или иной причине. Холст стерпит многое, только на противоречие, раздирающее художника, он ответит пренебрежительной гримасой.

            Сейчас, работая над страницами этой книги, я временами вскидываю взгляд на стену, где висит подаренный Евой на мой N-ый по счету юбилей ее автопортрет. Я вижу ее такой, какой она в один благословенный момент смогла увидеть себя, такой, какой она, скорее всего, и является на самом деле. Пшеничные, местами отливающие холодными оттенками серого, а местами золотящиеся как самые налитые колосья пшеницы на просторных полях, волосы, такие же теплые глаза, свет которых я ощущаю даже заглядывая в глаза портрету, мягкие, не слишком яркие, лишенные четкого контура губы, складывающиеся в готовой заблистать улыбке, однако сдерживающие порыв и от того выглядящие полусерьезно полушутливо. Ева наконец смогла увидеть все это, отбросить все предрассудки, и понять, что ее лицо является такой же неотъемлемой частью ее самой, как ее характер, и привычки, и даже образ жизни, принятый ею в данный момент. Она смогла наконец-то увидеть свое лицо и принять его таким, какое оно есть. И холст тотчас перестал трепыхаться в ее перепачканных краской руках, готовый принять честное изображение. Вспомним правдивые прекрасные слова знакомого художника Евы: «Лицо должно быть одухотворено изнутри». Добавлю от себя лишь одно небольшое замечание, пропустить которое, и потому оставить без должного внимания, я не могу – «Лицо должно быть одухотворено изнутри, а мы должны стремиться к тому, чтобы увидеть эту одухотворенность, угадать ее в любой прижившейся морщине, в поредевших бровях, в складках потрескавшихся губ».

 

Красота и ее антипод

            Итак, только что процитировав знакомого художника Евы (остается лишь дивиться и гадать, откуда возникло столько мудрости у столь молодого человека), я снова повторю его слова, очарованный их гармоничным звучанием и сильной энергией внушения, словно эти слова являют собой заклинание, хотя в отличие от всех других заклинаний оно не содержит призыва.  «Лицо должно быть одухотворено изнутри» - сказал молодой (и очень талантливый художник), познавший истинную сущность понятия красоты. На предыдущих страницах мы много говорили о внешних проявлениях изменений и прежде всего о проявлениях внутренних, им сопутствующих; мы уделяли особое внимание человеку, воспринимающему эти изменения (да, именно человек стоит во главе моей затеи написать эту книгу). Дойдя до возвышенного понятия «Образа», я, возможно ошибусь, спустившись ступенью ниже, посвятив следующие несколько параграфов текста (и несколько минут твоего времени, мой любезный читатель) понятию «Красоты». Почему это понятие кажется мне более приземленным, более пошлым и вульгарным в своей однозначности, чем абстрактное понятие «Образа»? Ведь, на первый взгляд, здесь оно ему ничем не уступает и может быть таким же многогранным. Ведь и красота – не взирая на все немедленно возникающие ассоциации – по сути не есть явление внешнее. Красота – характеризует не объект, с которым она якобы связана, а наше отношение к этому объекту, и с этой точки зрения является такой же абстрактной, как и образ. Но что это? Написав эти слова, я не смог прогнать спорхнувших ко мне словно мотыльки до безобразия материальных «воплощений» красоты, красоты такой, как ее толкует наше время. Наше время - век красоты исключительно внешней. И эта красота больше не характеризует наше отношение к объекту. Это больше не очарованность нашей души, в экстазе блаженства, прикрывшей глаза («восторга взор нелюбопытный…»). Это гипноз нашего мозга. Он словно заранее воспринимает те навязанные ему стереотипы красоты, ища во встреченных объектах лишь сходства с этими стереотипами. Красота в наш век, помимо многих других утраченных свойств, утратила еще одно очень важное свойство –быть неожиданной, пронизывать тело острыми иглами наслаждения, завораживать и восхищать. Случайно увиденная репродукция восхитительных картин, не могущая быть сравненной с оригиналом в силу бедности выразительных средств, ушедших на ее воплощение; нелепо замершее на полотне вечернего города заходящее солнце, озарившее столпившиеся в своей жадности захватить пространство автомобили, пробивающееся сквозь запылившееся стекло в салон машины; улыбка, вызванная незатейливой, но очень располагающей к смеху и радости, но главное неожиданной шуткой, улыбка, скользнувшая по лицу и затронувшая в большей степени глаза, чем губы – ее главный инструмент, всегда вызывали во мне больше эмоций, чем оригинал всеми признанного шедевра, нелепо оставленный оповещать нас о своей красоте на равнодушной стене музея; чем заходящее солнце на берегу моря, о красоте которого мы все так часто слышим, что воспринимаем красоту этого явления еще до того, как достигаем необходимой душевной и чувственной зрелости, так нужной там для того, чтобы понять всю красоту этого явления и воспринять ее; чем гримаса исказившего лицо смеха, застывшая в унылой неподвижности на снимке в семейном альбоме, неспособная вызвать отголосок в душе даже самого близкого родственника.

            Наш век, сама царящая атмосфера и люди, которым эта атмосфера подчиняется (мы не будем называть имена), выбрали заранее объекты для восхищения, упустив в своей стратегии главное – запланированное, предвосхищенное, еще хуже – навязанное, не может восхитить, околдовать, нежностью своего очарования прикрыть тебе веки, оно может лишь накормить того, кто хочет есть. Я пишу эти строчки, и перед глазами возникает образ подиума, по которому расхаживают мужчины и женщины-модели. Их лица не просто кукольны, не просты пусты, не просто безлики. Они еще и бесполы. Они лишены сексуальности не как ауры привлекать внимание, притягивать к себе потенциальных партнеров, а как признаков пола, которые простираются далеко за пределы человеческого тела. И это называется красотой. Но если вспомнить о том определении красоты, которое я дал в начале этой главы, как об ощущение очарования, то увы, я должен возразить – это не красота. После показа берут интервью у нескольких моделей. Они говорят достаточно эмоционально (с точки зрения внешнего проявления – блуждания по лицу непомерно большого рта, истинные контуры которого тщательно скрыты под ядовитым цветом помады), восхваляют маэстро (благодаря его по личным причинам, которые тем не менее также как их губы под безликим и общим слоем помады – губы всех интервьюированных горели одним цветом – спрятаны за безликим торжественным высказыванием признания), говорят о его гениальности (будучи в душе столь же благодарными ему за их богемную жизнь, сколь и равнодушными к его нарядам). Однако ни одна из них не может заворожить, приковать к себе очарованных, задыхающихся в своей беззащитности перед прекрасным, взоров. Современная красота – «антипод» той красоты восхищения и очарования, о котором я говорил в начале главы.

            Но оставим в стороне этих искусственных и предсказуемых персонажей, и вернемся к главному – к человеку. В контексте обсуждаемой темы, лишь только в моем уме уже в словесном образе стоило появиться слову «антипод» как память тут же преподнесла мне образ одной моей знакомой (к сожалению, после ее эмиграции связь с ней была потеряна, а на мое второе ей письмо на оставленный адрес она ответила многозначительным молчанием), которая, будучи зажатой в тиски навязанных стереотипов красоты, считала себя некрасивой. Она думала, что она – антипод красоты. Ее лицо и фигура и впрямь были не «идеальны» (Я не знаю, что такое «идеал», быть может ты, мой дорогой читатель, сообщишь мне о нем, если тебе что-то станет известно). В них была какая-то неправильность (надеюсь, я могу не заключать каждое употребленное мною с ироническим оттенком слова в кавычки, мне это кажется не только обременительным, но и не нужным). С первого взгляда лицо казалось слишком простым, почти неинтересным, то стоило ей лишь немного воспользоваться своей мимикой, и оно начинало играть. Оно начинало жить. И вдруг, в противоположность первому производимому им впечатлению, оно начинало казаться слишком сложным с бесчисленным множеством тонко уловимых нюансов. Что до ее внешности, особенно до тех вещей, которые ее, по ее собственным словам не устраивали, а иногда просто выводили из себя, - это рыже-каштановые волосы, разметавшиеся бешенными вихрами по плечам, которые она до некоторой поры старалась выпрямить и тем самым укротить, и округлые , плавные линии ее рук. Эти две вещи она ненавидела в себе. Но если волосы ей удавалось распрямить, но все, что она могла сделать со своими округлыми руками – это скрыть их по возможности от пристальных взглядов, готовых, как ей казалось, наброситься на любой доступный им недостаток. Она была эстетом. Более того – она была идеалисткой. И так с неприменимостью и упорством идеалиста  и вдохновением эстета она искала совершенства во всем. Но свои непослушные кудри и округлые, слишком женские, руки она считала чем-то, несовместимым с совершенством. Вот тогда-то она и назвала себя «антиподом» совершенства, «антиподом» красоты.

            Это определение принесло ей на некоторое время облегчение, ибо «недостатки» свои она пытались исправить и скрыть, так что она могла быть потенциально воспринята как совершенство кем-то другим, кто также отчаянно как и она (но, разумеется, не так придирчиво и скрупулезно) искал недостижимого идеала. Однако очень скоро это начало ей мешать – она чувствовала, что отрекается от самой себя и ее отречение было более глубоким, чем отречение от непослушных вихров и округлых рук.

            И вот на отдыхе у моря ей пришлось сделать выбор, который она определила как выбор-отречение, ибо ей казалось, что она может быть естественной, только отрекшись от мечты о совершенстве. К тому же этот выбор все равно был бы сделан обстоятельствами, которые были отнюдь не против нее, - непослушные волосы вились от воды, а округлые руки было просто невозможно скрыть от посторонних взоров, не нося пиджаков и блузок с длинными рукавами. Итак, еще одна наша случайная героиня, вновь стала естественной (почувствовав при этом почти опьяняющее чувство легкости), отрекшись от мечты хотя бы приблизиться к совершенству (как ей продолжало казаться). Но людей очаровывала ее вновь обретенная свобода, заставала врасплох и приятно удивляла ее заразительная естественность. Тело (то самое, с округлыми руками и непослушными волосами) притягивало восхищенные и изумленные взоры, а ее новый друг (она была молода и в летних романах не видела ничего предосудительного, ибо они казались ей красивым прототипом недостижимой при длительных взаимоотношениях любви), очарованно глядя на нее, вылезшую из бассейна, присевшую на край и обнявшую свои ноги своими же округлыми женскими ладонями, восхищенно сказал, что наблюдал за ее плаваньем в бассейне и ее медные волосы чарующе полыхали на загоревшей, бронзового оттенка кожи.

            Итак, медные кудри и округлые руки не могут быть «антиподом» красоты, раз они способны вызвать у кого-то такие эмоции, такое ощущение красоты.

 

 

Абсолютное и относительное

            Увидев штамп в названии, мой любезный читатель, ты наверняка почувствовал предубеждение относительно содержания этой главы. И хотя, признаюсь, здесь как нигде в другом месте будет сложно обойтись без штампов, я все же затрону некоторые стороны этих понятий (в основном поведанных мне Евой), которые, смею надеяться, вызовут у тебя заинтересованность.

            Не могу удержаться от того, чтобы не обратить твоего внимания на парадокс, всем давно известный, но продолжающий казаться нелепым – абсолютное может существовать только как противоположность относительного, то есть само по себе является относительным. Однако речь в дальнейшем пойдет совсем не об этом. Центральной фигурой данной главы я по заведенной уже привычке хочу сделать Человека.

            То, что я собираюсь сейчас рассказать, мне поведала Ева около семи лет назад, но тогда это не показалось мне таким забавным и странным одновременно, как в данный момент, когда я пишу эти строчки (а Ева? Интересно, когда она сидит на поляне среди распускающихся цветов, окутанная их ароматом и наслаждающаяся звуками пробуждающейся природы, думает ли она об этом? Вспоминает ли о том, что не давало ей покоя много лет назад?). Но и здесь я позволю себе несколько злоупотребить нашим состоявшимся знакомством и использую ту же уловку, что и в самом начале этой книги – прежде, чем рассказать о том, что мучило Еву в пору ее юности, мне придется кое-что спросить. Мне просто хотелось бы знать, считаешь ли ты, мой дорогой читатель, картину своего восприятия уникальной (чтобы не усложнять и без того запутанный предмет обсуждения, будем подразумевать  под восприятием лишь восприятие посредством зрения), или быть может непреклонно веришь в то, что на качественном уровне эта картина у других людей ничем не отличается от твоей? Прошу тебя, пока ты не ответишь на этот вопрос, не переходи к чтению следующего параграфа.        

            Итак, ты дал свой ответ. А теперь послушаем, что сказала Ева, озадаченная своими мыслями и следующими из них выводами, когда семь лет назад с тоненькими косичками золотящихся волос и пылающими нетерпением глазами, она взволнованная своим открытием прибежала ко мне домой. К сожалению, я не смогу передать всю эмоциональность ее речи, однако вместо того, чтобы сокрушаться по этому поводу и корить себя как бездарного психолога, я, с твоего позволения, перейду к сути ее слов (сами ее слова звучали куда красивей моих).

Она взяла со стола книгу в зеленой обложке и спросила, какого она цвета. Не совсем понимая такой странный ход мысли (даже для Евы), но видя, что она слишком обеспокоена для того, чтобы спорить с ней и уж тем более потешаться над ее казавшимся мне в тот момент нелепым вопросом, я покорно (и честно!) ответил: «Зеленый». «Я тоже вижу зеленый цвет», - сказала она, но волнение не спало. На фоне раскрасневшийся кожи ее волосы казались совсем блеклыми (все относительно), - «И у меня это слово, обозначающее цвет, который мы оба назвали, настолько тесно связано в сознании с цветом, который я вижу, что я не могу их различить. Для меня они лишь разные представления одного и того же – одно представление физическое, другое словесное, вот, казалось бы, и вся разница».

 «Прости, Ева. Мне кажется, я не совсем тебя понимаю…» - неуверенно сказал я, чтобы не спугнуть ее сразу. Честно говоря, я попросту растерялся. «Ты назвал зеленый. И я назвала зеленый. Но это еще не говорит о том, что мы видим этот зеленый одинаково. Мы просто назвали одинаковое словесное обозначение для некоторого цвета, но отсюда еще совсем не следует, что ты видишь такой же зеленый как и я. Я хочу сказать, что для того, чтобы утверждать это, необходимо взаимно однозначное соответствие пар обозначение-цвет. Но сейчас…Предположим, ты был бы моим сыном. Или младшим братом. Неважно. И в один прекрасный день, твое сознание достаточно окрепнувшее для тонкой процедуры классификации заставило бы тебя вытянуть указательный палец в направлении зеленого предмета и, дернув меня за юбку, спросить – что это за цвет. Я бы сказала тебе зеленый, имея в виду тот самый зеленый, который вижу я. И ты соотнес бы это слово с тем цветом, который увидел ты. Ты мог увидеть его как желтый. Как мой желтый. Итак, мой желтый стал бы твоим зеленым!»

            Прошло много времени – семь лет как-никак, и в жизни каждого из нас многое изменилось. Однако последние слова из приведенной мной выше Евиной фразы стали обозначать у нас призыв, употребляемый при взаимном непонимании и побуждающий нас к тому, чтобы попытаться это исправить. В таких случаях мы говорим: «Ты можешь увидеть его как желтый? Как мой желтый».

            Сейчас мы вкладываем в эти слова призыв, но одновременно в них звучат высокие ноты иронии. И ставшее сегодня ироничным обращение семь лет назад было напрочь лишено комичности – мы вдруг поняли, что можем совсем по-разному воспринимать окружающий мир, и тогда это нас напугало. Страх от того, что в поисках ответа мы лишь натолкнемся на новые вопросы, надолго заставил нас с Евой не затрагивать темы, касающиеся собственного восприятия. Но однажды мне приснился сон, который взволновал меня. Признаюсь, если в нем и содержалось загадочное символ-послание, оно было мной не принято, но сон показался мне красивым и я рассказал о нем Еве. Во сне я шел по берегу моря, волна плавно смывала мои следы, оставляя после себя ровную глядь мокрого песка, тем самым как бы подвергая сомнению мое существование, а вокруг не было никого. И вдруг я увидел на берегу дельфина. Вода уже почти не достигала его изнуренного туловища (начинался отлив).  Я подошел поближе и стал его рассматривать – животное оказалось раненным. И я понял, что выпускать его в море нельзя – он не сможет позаботиться о себе, но и оставить его на берегу означало смириться с его смертью. Я взял дельфина и решил найти для него в бассейн.

            А рассказ я начал со слов: «Я вижу, как иду по берегу моря, вокруг никого, а волна плавно набегает на мои следы…» «Постой», - прервала меня Ева, - «когда ты видишь сон про себя, ты видишь себя со стороны или воспринимаешь происходящее изнутри?». Я задумался. «Изнутри», - сказал я. Ее взгляд погрустнел. «Я – со стороны», - тихо сказала она, - «Даже в своих собственных снах про себя я вижу себя со стороны. Даже в своих собственных снах я не могу взглянуть на окружающий мир своими собственными глазами, находясь как бы внутри себя».

            Я никогда не задумывался об этом ранее. Признаюсь, я не всегда был благодарен Еве за отнятые у меня минуты покоя, которые я посвящал размышлениям о слишком отвлеченных вещах. Порой я даже злился на нее, чувствуя, что мечусь в темноте и что ответ скрывается от меня и я как никогда далек от истины. Но почувствовав то сладостное волнение мысли, которое охватывает меня всякий раз, как голову посещает совершенно новая идея, я забывал о чувстве отчаяния и усталости, я растворялся в собственном счастье.

            Ева пожаловалась, что даже в собственных снах она смотрит на себя со стороны. Ее это беспокоило. Меня никогда не охватывало волнение в этой ситуации, но только потому, что я ее не осознавал, а раз я не выделял ее в отдельную логическую сущность, именуемую фактом, не придавал ей четкой словесной формулировки – я не мог искать ее причины, а именно таковы зачастую последствия беспокойства.

В ту же ночь я увидел следующий сон – я гуляю по берегу незнакомого озера и вижу на поверхности двух мертвых рыб. Они не представляли собой ничего примечательного при жизни, в смерти тем более – они казались мелкими, незначительными, с поблекшей чешуей, не игриво мерцающей, а нервно вздрагивающей в скупых лучах уставшего солнца. Я стал всматриваться в глубь вод, прежде всего с целью понять, можно ли купаться в этой воде. Но то, что я увидел, несказанно меня поразило. Вода казалась почти черной, но около поверхности можно было отчетливо различить огромных цветных рыб. Нигде я не видел таких расцветок. И раньше я и представить не мог, что такие большие рыбы могут жить в таком крохотном озере. Глазами я обвел берег озера в поисках того, кому можно будет задать вопрос. Я увидел человека, проходящего мимо. Я догнал его и, немного отдышавшись, спросил прежде всего о том, что интересовало меня больше всего, - я спросил, достаточно ли чистая в этом озере вода для того, чтобы купание в нем было безопасным для здоровья. Он бросил на меня испуганный взгляд, который, будь он птицей, немедленно улетел бы прочь только чтобы не видеть меня и не слышать больше таких наивных вопросов. И когда удивление победило воспитание этого человека, он пояснил мне, что озеро это принадлежит морскому дьяволу, и что цветные рыбы – заколдованные люди. Как нет двух одинаковых людей на земле, так нет и двух одинаковых рыб в воде. Он сказал, что их можно расколдовать, но каждый человек может помочь вызволить только одного пленника. При этом каждый заколдованный человек в образе рыбы либо с белой душой, либо с черной, и пока ты его не расколдуешь, ты никак не сможешь узнать, какого цвета его душа. Но если ты поможешь ему вновь обрести человеческий облик, он будет до конца своих дней привязан к тебе и не только исполнять любую твою волю, но и читать твои мысли, а прочтя в них желания, исполнять их без твоего разрешения или приказа. При этом человек с белой душой будет читать добрые, белые мысли и если они будут приходить к тебе в форме желания, он будет исполнять их. Человек с черной душой, вызволенный тобой из плена живущего на дне дьявола и превращенный в твоего раба, будет читать твои самые  черные мысли, и если он увидит в них страстное желание что-то сделать, он исполнит это за тебя, как и положено рабу. Поэтому немногие готовы пойти на такой риск и вызволить других из плена.

            Я рассказываю тебе этот сон, мой милый читатель, а сам вспоминаю, что видел я себя тоже со стороны и преимущественно со спины. События во сне развивались, и вместе с ними менялось мое восприятия самого себя и внешнего мира. Я взял удочку, и поймал огромную желтую рыбу с золотящейся чешуей. Небо потемнело и в облаке сероватого дыма возник  образ дьявола, живущего на дне этого небольшого озера. И он спросил меня, буду я освобождать из плена пойманного мной заколдованного человека и предупрежден ли я о последствиях. Я задумался…Милый мой читатель, я обязательно расскажу тебе, чем закончился этот сон, хотя заранее как человек не терпящий, когда раз разожженное во мне любопытство не погашают должным потоком фактов, должен предупредить тебя о том, что самая интересная часть этого сна была тебе поведена и впереди тебя не ожидает еще более захватывающего продолжения, которого ты, скорее всего, ожидаешь. Однако сон этот я привожу здесь единственным образом для того, чтобы указать на разницу в восприятии мира внешнего, зависящей от того, смотришь ли ты на себя как бы со стороны или, напротив, воспринимаешь мир изнутри, а вовсе не поведать об этом сне как неотъемлемой частице моего внутреннего мира. Итак, когда я смотрел на морского дьявола, я смотрел на него изнутри, а это, в свою очередь, означает, что я не видел себя. Я не воспринимал себя отдельно от собственного внутреннего мира, а это говорит о состоянии гармонии, о котором я так много уже рассказывал и которого удалось достичь нашей героине вдали от кипящей суеты неблагозвучного (в отличие от природы, а значит – относительно природы) города.

            Я буду рад, если я сумел уже к настоящему моменту донести до любезного моего читателя прозвучавшую недавно мысль, однако я все же, как и обещал, опишу, чем закончился мой сон. Я подумал и дал  дьяволу ответ, что я  хочу спасти человека от чар. Тогда мне прочитали его краткую биографию. Мне все более и более биография спасенного мною человека напоминала биографию Евы. Мне сказали, что человек хороший и, привязывая его к себе, я ничем не рискую. Передо мной возник образ Евы, на этом сон закончился.

            И вспоминая этот сон в контексте того разговора с Евой, а также сейчас, рассказывая обо всем это тебе, мой милый читатель, и вдобавок к этому вынося из пучин немилосердного времени свои воспоминания об этом сне, спасая их от его коварства и заставляя оживать во времени почти также, как я спас тогда Еву, я понимаю или, вернее будет сказать, - из имеющихся у меня обобщений делаю выводы, что во сне человек видит себя со стороны, если он чем-то в себе недоволен, в частности – если у него возникает разобщение со своими внутренним миром, который в этот момент становиться для него таким же чужим, как и мир внешний. Он выходит за границы своего внутреннего мира, он выходит за границы себя. Он перестает сам для себя быть абсолютным, а только в абсолютном можно достигнуть гармонии. Только ощущая себя чем-то абсолютным можно по-настоящему быть собой.

 

Конраст

 

            Перенесемся в воображении на крыльях времени (ах, если бы это путешествие было и вправду возможно) в годы нежной юности нашей героини. Я уже достаточно сказал о ее детстве – и я прошу прощения, если тебе, мой милый читатель, этот рассказ показался слишком сухим, я старался показать только самое существенное, пусть даже мое повествование и получилось чересчур эмоциональным, а потому лишенных некоторых описаний.  Сейчас я хочу вспомнить второй год обучения Евы в художственной школе. Мое воображение тут же являет мне замечательные картины тех прекрасных дней, когда сентябрьскими ненастными буднями она спешила на занятия с непомерно тяжелым для нее мольбертом, грузом своим искажающим ее прекрасную осанку; ее красный берет (она не расставалась с ним долгие годы, и если я не ошибаюсь, она до сих пор продолжает хранить его как вещь, связывающую ее с тем временем, словно этот берет является доказательством подлинности всех некогда происходящих событий), укрывающим ее выбеленные летним, но уже побледневшим солнцем от навязчивых капель непрекращающегося дождя. Иногда мы случайно встречались на остановке автобуса, и я удивлялся тому, что в ее глазах не было ни капли печали, которую с легкостью умеет сеять в них осенняя неприветливая погода, пришедшая на смену прекрасным летним дням. В ту пору, а я напомню, что шел второй год обучения Евы в художственной школе, она училась выполнять рисунки карандашом. Мне не раз доводилось наблюдать за тем, как ее карандаш оставлял первые, нечеткие еще линии на белом листе, словно этот кто-то своими неловкими, неуверенными шагами искал путь в темноте. И вот уже появлялись контуры, настолько далекие от совершенства, что, смотря на готовый уже рисунок, за процессом создания которого я с интересом наблюдал несколько часов, я не переставал дивиться тому, как эти неуклюжие линии могли привести к тому, что рисунок словно оживал на бумаге, и она переставала казаться листом  с нанесенными на нее тенями - она выступала в роли полноценного окружения изображенного предмета или человека. Однако до удачи в работе над карандашными эскизами Еве на второй год обучения было еще далеко. Я не буду рассказывать здесь ни о тех сомнениях, которые иногда посещали нашу героиню, ни о сотнях листах переведенной поисках нужной, но так и не пойманной линии бумаге, ни о сточенных карандашах с изломанными от столь болезненных для них ударов грифилями. Я хочу рассказать о самом главном приеме в искусстве рисунка, которому обучили Еву, и которым она поделилась со мной.

            Как-то с занятий Ева пришла в расстроенных чувствах – учитель снова остался недовольным ее работой. Они занимались в группе, и целью урока того дня было нарисовать портрет друг друга. При этом на всю работу – от чистого листа до законченного рисунка – отводилось всего полтора часа. Ева в качестве натурщицы выбрала свою подругу, при этом составление композиции было также оставлено на усмотрение учеников. Изящество Евиной композиции заключалась в том, что подругу свою она изобразила у мольберта с занесенным над ним, зажатым в трепетном ожидании работы руке карандашом. Ева рисовала портрет человека, собиравшегося в свою очередь нарисовать ее портрет. Учитель, обходя класс, рассматривал все рисунки, и по тому, как бережно он запускал пальцы правой руки в свою аккуратно подстриженную бороду было абсолютно невозможно догадаться о его отношении к работе учеников. Когда он подошел к Еве, она как раз закончила выводить основные контуры и приступила к нанесению тонов. Откуда падает свет? Где самая освещенная сторона лица? А где самая темная? И насколько они отличаются? Вот привычные для художника вопросы. Но от звуковой формы, от зрительного восприятия до бумаги им приходится преодолевать непростой путь. И взглянув на евин рисунок, художник спросил: «А где ты будешь искать чернила для обозначения наиболее темных частей лица? Посмотри, каким темным ты выбрала тон для щеки, и посуди – насколько тогда темным должен быть тон для шеи».

            Ева поняла свою ошибку, и прнялась выстветлять неправильно переданный ею тон. И пожалуй то был момент в ее жизни, когда она поняла относительность многих понятий, настолько прочно обосновавшихся не только в нашей жизни, но и в речи, так что существует много устоявшихся пар слов-противопоставлений, зачастую воспринимаемых нами образно: «белое-черное», «горячее-холодное», «истинное-лживое»... Возможно тебе, мой дорогой читатель, это и покажется чересчур наивным, но в ту пору Еве было немногим больше тринадцати лет, и она только начинала открывать для себя весь тот мир, в котором ей предстояло жить. Но почему получается так, что дети, с ранних лет своей жизни окружены атмосферой, в которой то и дело вспыхивают пары слов-противопоставлений, наиболее часто встречаемые из которых я употребил, почему тем не менее дети осознают всеобщий принцип относительности, или контраста, на уровне формирования ощущения в словесной форме «Все относительно» только в некотором, достаточно зрелом возрасте? Ответа четкого не существует. Все это лишь наши догадки и предположения. Однако мне кажется, так происходит потому, что дети не воспринимают всю шкалу – между белым и черным - цветов для них не существует промежуточного серого. Такие тонкие градации известны только нам. Детям неинтересны полутона. Два черных цвета для них – все равно останутся черными, в то время как для человека взрослого один черный оттенок на фоне другого может показаться белым.

            Вернемся на секунду к нашей героине и попробуем еще немного понаблюдать за ней, сидящей на поляне посреди пряных растений, раздаривающих ветру свою нежную бархатную, щекотящую нос пыльцу. Какой неспешной, неторопливой, а может быть даже ленной выглядит эта картина по сравнению с жизнью большого города, каким отреченным смотрится человек, всецело растворившийся в ощущении гармонии, привнесенной в его суматошную жизнь этим оазисом спокойствия, этим шелестящим ветром и рассыпавшейся по небу рваной ватой облаков. И как естественно смотрелся бы человек, вытянувший ноги, с мечтательным выражением на губах откинувший голову назад, ощущая поминутно шелест своих волос на голой спине, находись он не на поляне цветов в полном одиночестве, а на людном пляже в бархатный сезон.

            Ева знает, что скоро придется вернуться в мир привычной суеты и спешки, но пока у нее есть минуты покоя, легкой отчужденности от внешнего пылающего в своей торопливости мира, пока у нее есть ощущение единения с природой, открывшееся ей неожиданно с невиданной силой обостренное обоняние, способное по крупицам бархатистой пыльцы угадать, что за растение посеяло эти семена, открывшаяся ей зоркость зрения, позволяющая угадать каждую крохотную ворсинку на зеленом стебле, каждую крохотную бусинку росы, скрывшуяся под массивным (по сравнению с каплей росы) листком, открывшаяся ей поразительная чувствительность кожи, позволяющая угадать, где вспоследствии золотящие лучи оставят более заметный след, пока у нее есть эти минуты она находится вне суеты и вне поразившего ее некогда открытия того, что почти все в нашей жизни основывается на контрастах.

 

Мгновения

 

            Ева сидит на поляне цветов, нежится в лучах ласкового солнца, наслаждаясь шелестом волос, приятно ласкающих оголенные плечи, едва тронутые самым нежным, тонким, почти неуловимым загаром, который лишь придал изначально белой коже чуть более теплый оттенок и от того выглядящий ее естественным цветом. Ева находится в редком состоянии гармонии, что для человека прежде всего означает полное принятие всего происходящего вокруг, но в первую очередь принятие себя таким, каким он является в данный конкретный момент, ибо от момента к моменту человек меняется, на старом пласту, в недрах его души зарождается новая личность, а прежняя исчезает, и только видимое постоянство нашего физического тела, которое чуть в меньшей степени подвержено метаморфозам, а также наличие общего связующего все эти личности звена, именуемое обычно нашей душой, не делает эти преобразования очевидными. Гармония также предполагает принятие факта таких изменений, послушно исчезает страх перед следующим внезапно обнаруживающем себя «Я». Однако сколь значительными не были бы эти свойства состояния гармонии, возводящими это состояние на своеобразный пьедестал, выделяющими его из множества других многочисленных состояний, свойственных человеку, мне хотелось бы обратить внимание на, возможно, самое неприметное поначалу качество гармонии, которое, однако, будет иметь большую важность для нашего дальнейшего повествования в рамках этой, небольшой как всегда, главы. Как-то часто бывает неприметное место было отведено свойству, затрагивающему более материальную сторону жизни, нежели более духовную, тем самым словно спустившимся на другой, более низкий уровень, или же, наоборот, не достигшему высот непредсказуемости, а потому неоднозначности духовного, ибо любая материя так предсказуема, так однозначна по сравнению с бескрайними тайнами метафизики. Однако именно это свойство гармонии так важно для ее сути, ибо оно представляет собой своеобразный мост, перекинутый между двумя мирами – миром духовного и миром материального, иными словами миром вещей. Гармония означает также их абсолютное принятие человеком.

            Мой милый читатель, я вновь призову тебя бросить осторожный, но ни в коем случае не назойливый взгляд на нашу героиню, но на сей раз я попрошу тебя обратить внимание не на гармонию, царящую в картине отдыхающего на природе человека, на его спокойствие и самодостаточность, сейчас я буду всем своим существом апеллировать к миру осязаемых вещей. Ева нежится в шелковых лучах солнца, которые перекликаются с цветом отдельных прядей ее волос, однако сколь бы милой не была эта картина для моего взгляда и сердца, сейчас я постараюсь сосредоточить все внимание на туфлях, приоткрывших нам наконец визуальную картину, приглашающую ступить в мир материальных вещей. Я представляю себе те растянутые негой мгновения, когда Ева опускается на землю, выбрав для себя наконец наиболее подходящее место для отдыха, и, слегка потянувшись, начинает развязывать многочисленные цветные ленты своих туфель, опутавших ее ногу точно шелковые лучи солнца, играющие бликами в ее волосах, местами созвучных их теплому тону. Ева делает это не спеша, с удовольствием, предвкушая неторопливый отдых на благоухающей поляне цветов. Развязав все ленты, распутав все цветные узлы, Ева отставляет туфли в сторону, и рассыпавшись по земле цветной шелк уже почти не выбивается из окружающей его картины пестрящих цветов, лишь его  насыщенные оттенки наводят наблюдателя на мысль, что в природе не существует таких тонов. Там, где ленты туго перехватывали икры ног, поднимаясь от щиколоток до самых коленей, остаются небольшие следы, и Ева принимается их тщательно и неторопливо растирать. Для нее это не одна из неприятных, совершаемых повседневно, а потому блекнувших на фоне чего-то красочного, необычного, спонтанного, процедур, для нее это часть отдыха, и она с должным вниманием растирает оставленные шелковыми лентами туфель следы на своих, почти не тронутых загаром ногах, уделяя этому занятию долгие минуты потерявшего здесь прыткость обычного хода времени. Гармония дает нам возможность по-новому взглянуть на вещи, уже давно потерявшие прицел нашего внимания, запылившиеся в многочисленных повторениях наших будничных дел. Из обязанности она превращает их в удовольствие, из механически повторяемого по одной лишь необходимости действия она превращает его в нечто осмысленное, имеющее значение даже будучи вырванном из породившего его контекста. Здесь, на поляне, в окружении цветов, и ветра, собравшего с них всю пыльцу и смешавшего ее в пьянящий букет ароматов, можно развязывать шелковые ленты туфель, освобождая ноги от  крепких пут тысячи раз лишь потому, что перебирания шелка в руках, его соприкосновение с кожей может быть приятно и доставлять удовольствии само по себе. Из совершаемого по необходимости  действия в суете города, здесь, в дали от его шума и быстротечного времени, завязывание и распутывание шелковых лент превращается в кантовскую Ding an sich[8].

            И здесь я вынужден сделать небольшой перерыв, предугадав твой назревающий упрек, а вместе с  ним и недовольство. Я понимаю, что со стороны могло показаться, будто я отклоняюсь от заранее выбранной темы моего повествования, однако смею тебя заверить, пока голословно, но уже в следующим строках опираясь на факты, подтверждающие, что о теме этой главы я не забыл и как можно скорее постараюсь ее раскрыть.

 

Терпение

            Рассказывая о контрастах, выбрав для их иллюстрации столь наглядную форму, хоть, бесспорно, примеров им бесчисленное множество и в деталях каждого дня, я также невольно затронул тему терпения, ведь не иначе как терпением можно назвать преодоление человеком встречающихся трудностей и неудач на пути к поставленной цели, особенно если дорога к ней лежит через упорный труд, а с искусством рисования по-другому и не бывает. В отчаянии порванные листы, скомканные неудавшиеся образы, которые автор столь необдуманным поступком лишает права жизни, бессильно опускающиеся руки или, наоборот, стремительные движения карандаша, доселе пытающегося нащупать нужный контур, а потом так яростно скрыть непойманные линии под черной пустотой неведения – все это не имеет никакого отношения к терпению, ибо терпение по сути относится не к действию, а скорее к мыслям.

Мой дорогой читатель, с тобой на этих страницах мы уже затрагивали самые разные, самые сложные и противоречивые темы, и, как я подозерванию, во многих отношениях наши мнения разошлись, но, пожалуй, не затрагивали мы еще тему столь сложную, таящую в себе столько неясных и тонких моментов, как тему терпения.

Но что сложного может быть в этой теме, возможно, незамедлительно спросишь ты, мой милый читатель. И мой ответ последует незамедлительно  - сложность темы терпения заключается в обилие сходных понятий,  сходство которых, однако, является лишь внешним сходством, то есть сходством действий, но не сходством самой природы явлений. Отличие терпения от всех сходных в проявлении своем явлений именно в настрое. Как часто видя отчаянные и пока еще не очень умелые попытки детей что-нибудь совершить впервые, будь то рисунок или вылепленная фигурка из пластилина, наблюдая за их отчаянием в моменты неудач в своих первых, а потому так важных для них начинаниях, мы часто советуем им быть терпеливыми, и многие из нас, мешая понятия, добавляют сюда пожелания стать более спокойными. Но разница между спокойствием внешним, которое обусловлено исключительно самообладанием человека, и спокойствием внутренним, что скорее всего означает жизнь на волне одной, приведенной к некому общему знаменателю эмоции, различаются кардинально, но ребенку это различие еще не бросается в глаза, не бьет оно своим противоречием контрастов схожих понятий, а потому, слова, брошенные ему во время столь важных попыток, могут быть истолкованы неверно и привести к губительным последствиям, а именно к путаннице понятий, и как следствие – неверному формированию идеалов.

Человек творит. Он горит, внутри все пылает от переполняющих его эмоций. Он больше не может ждать ни минуты, ему не терпится перенести созданный одной лишь его фантазией образ в жизнь, найти ему материальное воплощение, и тем самым запечатлеть, а также отпустить, ибо, произведение законченное, работа над которым прекратилась, утрачивает со своим автором всякую связь (здесь я говорю о метафизике, а вовсе не о бюрократии) и начинает свою собственную, независимую жизнь. Внутреннее спокойствие здесь противопоказно, более того – в описанном мною состоянии, в котором пребывает любой творец в те счастливые моменты, когда его ум волнует и захватывает новый образ, наполняющий душу чем-то большим, светлым, что кажется порой, будто она стала такой большой и что ей не хватает уже места и что будто-бы этим обусловлено чувство движения, происходящих перемен, которые уже ничто не сможет предотвратить, и ликующее чувство восторга от этих перемен, заставляющее нас творить, - в этом состоянии чувство внутреннего спокойствия невозможно. В отличие от спокойствия внешнего.

Давайте представим себе, что наблюдаем за ребенком, пытающимся нарисовать что-то из хорошо знакомой ему обстановки, например, своего кота. Он водит карандашом по бумаге, оставляя неуверенный след, и линии, собранные воедино и соотнесенные с живым котом, живописно сложившим лапы, расстраивает ребенка, ибо сходства внешнего (а именно его в первую очередь добивается всякий, пробующий себя в живописи) он не находит. Так вот то, что скорее всего начнет происходить впоследствие этого недовольства своей работой, имеет отношение к миру внешнему, но совершенно не имеет ничего общего с образом, возникшем внутри (ибо только посредством образов явлений и предметов окружающего нас мира мы его и воспринимаем) и пробудившем в человеке творческий порыв. Все остальное – отчаяние, злость, разочарование – это суета. Суета коварна. Она как туман – возникнув, прячет все, что попадается ей на пути. Она, подобно туману, укрывшему поле, скрывает собой тот вдохновившей творца образ, в душе наступает спокойствие и образ этот вряд ли когда уже увидит мир и получит свое материальное воплощение. Человек успокаивается, ждет следующей вспышки, но душа его пуста. Ему кажется, что он научился терпению. И ошибка его в том, что он судит об этом исключительно по внешним проявлениям, в то время как понятие терпения имеет отношение к тому, что происходит внутри нас, к нашему внутреннему миру. Человеку достаточно научиться идее терпения, и уж никак не путать идею эту с тем бездействием, которые мы по неосторожности так часто именуем обсуждаемым здесь понятием. Мы привыкли учиться терпению, ибо с самых наших ранних лет, нас все пытаются ему обучить. И вот, когда мы казалось бы овладеваем в совершенстве техникой терпения, мы к своему искреннему удивлению обнаруживаем, что такое важное понятие как терпение, которому мы долго и упорно учились, не очень помогает в достижении заветного чувства гармонии. Мы забываем в плену звучащих так часто призывов научиться терпению, что учиться нужно не ему, а самой идеи терпения, ибо с нее оно и начинается. И не состоит попадать в очередную ловушку видимого, но обманчивого родства понятий и не путать

так соблазнительно манящую своей притягательным кажущимся сходством идею лености, идею равнодушного бездействия с идеей терпения.

Идея терпения проста, но изящна. Она и широка и глубока одновременно, но ее можно и нужно объять. Она учит мысли о том, что поставленная цель будет достигнута, что это вопрос времени и трудолюбия. И такая мысль исключает мелочную суету, отнимающую так много сил и подобно густому туману скрывающему под собой внутренние образы и мотивы, побуждающие человека к творчеству; такая мысль учит творца концентрироваться на образе, возникшем внутри, и не отвлекаться чересчур на мир внешний, учит не растрачивать зря ценных своих, неповторимых эмоций.

            Ева сидит на поляне распускающихся цветов, вытянув ноги, высвобожденные ею от плена шелковых цветных лент, вдыхая цветочные ароматы, доносимые ветром с мельчайшими частицами пыльцы, приятно щекочущими нос, она мечтательно думает о жизни в той неделимой совокупности явлений, ощущение которой может дать лишь состояние гармонии. И это состояние немыслимо без осмысления главной идеи – идеи терпения.

       

Талант

 

            Идея терпения, каким бы странным это не казалось, также лежит в основе творческой мысли, ибо без ее прочного и основательного фундамента немыслимо преодоление тех трудностей, которые чинят на пути художника бессилие и опустошенность при столкновении с неудавшимися замыслами. Но не одна лишь кропотливая работа, мыслимая благодаря самой идее терпения, делает возможной рождение всего того великолепия творческого разнообразия, так часто проливающегося живительным бальзамом на наши истерзанные городской суетой и ею же опустошенные души. Ничто не стоит так далеко от  творчества как бесплодие, и подобно тому, как не привитая, а потому бесплодная яблоня не принесет плодов, подобно бесплодной женщине, не могущей разродиться младенцем, бесплодный творец не даст нам истинных шедевров.

И тут я вынужден вновь взять уже ставшую привычной паузу и сделать пояснение дабы не ввести тебя, мой милый читатель, в дальнейшее затруднение. А именно – я хочу истолковать мое понимание бесплодия. Здесь, в контексте данной затронутой мною темы под бесплодием я понимаю прежде всего бесплодие качества, а не количества, как-то могло изначально показаться. Плоды яблони бесполезны, какими бы многочисленными они не были, если они все до единого являются гнилыми. Так же бесполезны полотна художника, коль скоро их венчают одни и те же образы, выписанные одними и теми же красками. Возможно, тебе, мой милый читатель, могло показаться, что всюду на пути своего повествования, куда бы я не завел тебя и где уместно было упомянуть о творческой идее, вдохновении или таланте, я непременно приводил в качестве примера способность живописцев изображать порой столь правдоподобно на своих полотнах наблюдаемую ими вокруг материальную действительность, и тем самым мог вызвать в твоей душе вполне законные подозрения – уж не ставлю ли я талант художника кистью изобразить свое видение на холсте выше других, бесспорно, важных талантов, таких как талант композитора слагать из отдельных нот целые произведения и талант поэтов слагать из отдельных звуков ласкающие своей гармоничностью слух стихи. И тут в свое оправдание перед тобой я должен искренне признать, что упоминал преимущественно художников только потому, что попытки становления оного в лице нашей героини я неоднократно наблюдал, а так как книга эта посвящена ей, я счел вполне обоснованным вплетать в мое повествование как можно больше вещей, так или иначе имеющих отношение к Еве, за что, надеюсь, ты сможешь простить мне мою предсказуемость, а порой и утомляющую повторяемость.

Итак, в виду того, что я уже обнаружил свой замысел и полностью раскрыл перед тобой, мой милый читатель, все карты, пояснив только что свою приверженность именно художникам, я смею просить разрешения на то, чтобы говорить дальше о таланте и его становлении лишь в контексте Евиной истории. Как тебе уже известно с моих собственных слов, Ева занималась живописью и рисованием с ранних лет, и потому муки творчества, поиск нужного образа и конкретной формы, чтобы дать образу зрительное выражение, ей известны. И коль скоро мы ведем разговор в рамках столь сложной, непостижимой, интригующей, но несомненно более узкой, чем творчество, темы таланта, было бы странным не сказать ни слова о том, какую ценность имели Евины произведения. Я ожидал этого вопроса от тебя, и, возможно я задал его чуть раньше, лишь немногим тебя опередив, и отвечу я на него немедленно, но несколько витиевато, спасая тем самым свою совесть и дружбу с Евой. О нет, не стоит думать, что ее работы были столь безнадежны. Сказав о спасении своей многолетней дружбы с Евой, я лишь имел в виду, что не готов взвалить на свои плечи весьма сомнительного эксперта в области живописи роль судьи ее таланта, и боялся я отнюдь не объективно низкой оценки, как тебе, мой дорогой читатель, могло показаться из моих предыдущих, столь неаккуратно оброненных слов, наоборот, я боялся, что чувства дружбы, теплоты и восхищения нашей героиней заставят поставить ей высокую оценку, чего она (я все же не смог сдержаться) бесспорно заслуживает, но которую она впоследствии услышав могла списать на бескрайность моих чувств, но отнюдь не на взыскательность моего взгляда. Так как же быть в такой, казалось бы, неразрешимой ситуации? Кого призвать на роль судьи ее работ?

 И тут я позволю себе прибегнуть к ее собственным словам, которым я дам лишь небольшое пояснение со своей стороны. Уже неоднократно упоминал я о наших с Евой бесконечных диалогах. Вечерами за согревающим кофе с домашним, так приятно похрустывающим печеньем мы вели беседы обо всем. Порой в конце одной из таких бесед мне вдруг начинало казаться, и ощущение это было таким сильным, таким настойчивым, что уже все вокруг будто уверяло меня – мы обсудили буквально все, что смогли вспомнить, и даже то, что существует пока лишь в наших фантазиях и выдумках, и не осталось больше ни одной новой вещи, о который мы могли бы вот так, взахлеб, проговорить весь вечер, обмениваясь мнениями. И за новым кофейником, за новым, одиноким серебристым подносом с только что испеченным печеньем такая вещь немедленно себя обнаруживала, и каждый раз радость от того, что я ошибся, сменяло новое опасение, довлеющее к статусу истинного факта, что в этот раз не может быть ошибки и этой темой наши беседы навсегда оборвутся, как дымок над чашкой с остывающим кофе.

И вот, за одной из таких бесед, касавшихся такой волнительной для Евы темы искусства и творчества, она сказала мне следующие слова: «Знаешь, я чувствую в себе некую невысказанность, меня переполняет что-то, что я никак не могу выразить с помощью находящихся в моем распоряжении средств. Я чувствую себя лейкой, через которую по одной медленно вытекают капли, и все в разных направлениях, я никак не могу выбрать одно единственное направление движения, а ведь чувствую, что во мне назревает целый поток». Ева была искренна, она волновалась, переживала и пила уже совсем остывший кофе, даже не подозревая о том, как ей удалось четко и образно сформулировать один из важнейших постулатов искусства, - она смогла в одной, простой на первый взгляд фразе, сказать самое главное о таланте, без чего он является лишь меркнущем в его свете способностью, она сказала о направлении таланта. Подобно путнику, не знающему куда он идет и зачем, бесцельно бродящему в скупом одиночестве, одной лишь способностью без направления человек не создаст ценного произведения искусства, и лишь талант выведет его на светлую тропу.

 

Ван Гог

 

            Мой милый читатель, начиная эту главу, которая неразрывно связана с ее предшественницей, я вынужден сделать небольшое отступление с целью пояснить тебе причину, по которой столь схожую с предыдущей по смысловому содержанию главу я, тем не менее, вынес в отдельную, и даже придумал для нее название, а также попросить у тебя заранее прощения за использованный мной сознательно, но могущий тебя утомить повтор некоторых уже обсуждавшихся ранее вещей, ибо, как я уже отмечал ранее, такой повтор проистекает из-за неразрывной связи двух следующих друг за другом глав.

            Надеясь на твое понимание и прощение, я, с твоего позволения, продолжу начатый мной рассказ о таланте, уже не в силах сдержать возникший порыв. Прибегнув к образу лейки, из которой вода вытекает по одной капле, не образуя единого мощного потока, не обладая преимуществом четкого направления, Ева пыталась сказать о том, что ее способность к живописи не может быть названа талантом именно из-за отсутствия необходимой ей мощи. И завершая предыдущую главу, я написал, что лишь талант выведет ищущего себя в искусстве человека на светлую тропу.

            Ван Гог, бесспорно, оказался на этой тропе, но светлой она являлась лишь отчасти, ибо с другой ее стороны она была как нельзя более темной, погруженный во тьму его безумия. Но прежде чем я снова вернусь к Ван Гогу, я хочу попросить твоего разрешения еще немного поблуждать по аллее абстрактных рассуждений. Что есть талант? Я задал этот вопрос с единственной целью – продемонстрировать, что однозначного ответа на него не существует, во многом благодаря тому, что сложность сюда привносит рассмотрение таланта как даруемого нам природой благословения, и тут человек – ни я, ни ты, мой дорогой читатель, своими размышлениями, будь они сколь угодно изощренными и интересными, не пробьется к истине, ибо нет другой такой же зыбкой почвы для тренировки своих идей и умозаключений как рассуждения о том, что творит природа. Но нам вполне подвластно ответить на ту часть заданного выше вопроса, которая формируется самим человеком. Да, возможно несколько обидно будет признавать, что здесь мы рискуем быть банальными, повторяя уже где-то и кем-то до нас сформулированные мысли, однако такой подход в данный момент я все же предпочту другому, влекущему и манящему нас в тупик неразрешимых мыслей. Природа дает нам основу таланта, и оценивать ее невозможно, да и занятие это неблагодарное. Но что мы можем оценить, так это силу воли творца, усилия, которые он прикладывая, ища свой путь.

            Сейчас я снова вынужден взять небольшую паузу, чтобы предупредить тебя, мой дорогой читатель, о своем намерении сказать нечто, что, я боюсь, может тебя рассердить, а этого, поверь, мне так хотелось бы избежать. Чтобы по возможности смягчить удар от того, что я скажу, я постараюсь выступить в свою защиту с робким оправданием, признав, что я не критик, не искусствовед, и на роли эти никогда не претендовал. Все, что я дальше скажу, представляет собой мнение одного из людей, но не более. И чтобы не смотря на мое уничижительное оправдание ты, мой милый читатель, все-таки попытался воспринять мои слова всерьез, я добавлю – это всего лишь мнение одного из людей. Не более, но и не менее.

            Картины Ван Гога полны экспрессии, они пышут ей, на полотнах искрятся эмоции. К ним нельзя остаться равнодушным. Однако еще в большей степени манит и завораживает жизненный путь художника, и только познакомившись с ним, прикоснувшись к тому, что осталось от истории его собственной жизни, мы можем понять суть его картин. Изучение и любование его картинами, равно как и изучения его жизненного пути заставляет нас признать, что он был очень талантливым художником. Однако изучение истории его жизни, которую можно было бы озаглавить «Моя борьба», если бы это название не было занятым для обозначения труда, прославляющего гнилые идеи больного человечества, словно вынуждает нас задать вопрос: «Чего было больше у Ван Гога: таланта или упорства?»  История знает немало художников, которые не были увенчаны лаврами при жизни, но тем не менее их талант признавали, только боялись дать ему оценку в денежном выражении. Ван Гог не относился к группе этих художников. В его таланте сомневались почти все. Если сомнение для первой группы художников простиралось лишь на их успех, то для Ван Гога сомнение окружающих простиралось на все, что он делал – они сомневались не в его успехе, а в его таланте.

            Прошлое не имеет сослагательного наклонения. А жаль – так хочется поиграть в головоломку с причиной и следствием, задав так и просящийся на уста вопрос – а может быть его талант рос именно благодаря силе противостояния Ван Гога неверию в него окружающих? Как видишь, мой дорогой читатель, я не удержался и задал этот вопрос, зная, что ответа на него не существует, и искать его тем более бессмысленно. И чтобы не отступать далеко от темы, затронутой в этой и предшествующей ей главе, я вернусь к таланту Ван Гога и скажу, что, независимо от того, какая доля его таланта была дарована ему природой, он большую часть его создал сам: своим терпением, своим трудом и силой своего убеждения в собственном признании. И именно они привели его на светлый путь, пусть даже цена такой дороги оказалась слишком высока.

 

Время

 

            Ева сидит среди цветов и душистых трав. Не различая деталей, не имея возможности охватить взором всех подробностей жизни обитателей этих микроскопических джунглей, Ева созерцает образ этого пестрящего полотна, с такой непринужденностью и умением сотканного природой. Пылающее зарево поглотило цвета, укрыв все вокруг загадочной пеленой свечения. И этот навязчивый и в то же время такой спокойный и ровный тон напомнил Еве о коврах осени, в которые меланхоличная дева, царица нарядов, вплетает оброненные деревьями листья. Пройдет каких-нибудь пол года, и послушное солнце, прельщенное красотой девы, кричащей яркостью ее наряда и трогательным пением колыбельных песен, призванных деревья отпустить свои листья, солнце – сокрыть от взоров внешнего мира теплоту и ласку своих лучей, реки и озера – усмирить непокорные воды, будет лишь изредка показывать свое лицо, равнодушно скрывая от молящих взоров теплоту своей улыбки. И как ни странно именно мысли об этой предстоящей красоте затерянного в вечности приготовления природы ко сну напомнило Еве о времени. Никто не знает, вечна ли зелень на лугу, и что заменит ее пестрящие ковры, если ей будет суждено исчезнуть с земли. Заснув осенью, убаюканный доверчивой колыбельной этой охотницы, этот луг заснет вечным сном. На этой земле проснутся новые ростки. И новый ковер застелит эту землю. Нет, не вечна ни зелень, ни этот окрашенный предзакатными лучами луг. Вечен процесс засыпания и пробуждения, равнодушный к численной точности, а порой и качественной идентичности повторяемых явлений и рождающимся в новом обличье сущностям.

            Вдруг стали понятны почти все связи. Их цепочка, скорее даже замкнутый круг, стали очевидны, и от их неотвратимой ясности на душе стало грустно. Нет, то, что испытывает наша героиня, гляда на умирающий своей маленькой, незаметной смертью луг в исчезающих лучах уходящего дня, не имеет ничего общего с гнетущей тоской, скорее эта меланхоличная печаль пророка, который знает все ответы, и тем не менее не может ничего изменить. Сотни мыслей пронеслись в голове Евы в этот миг. Она вспомнила то время (причем вспомнила его без тени сожаления об утраченном и невозвратимом), когда вопрос «В чем заключается смысл жизни» еще существовал для нее в качестве неотъемлемой составляющей жизни, требующей для своего завершения ответа. И ее зрелость, ее моральная стойкость и духовная целостность, ее понимание взаимосвязей всего сущего не дали ей ощутить глупость вопроса, пытающегося изогнуть хитрой дугой последний символ, словно перекинуть мост из прошлого в будущее.

Внезапно в сознании почти дословно возник разговор тех давно минувших времен, когда она искала ответы на также давно ушедшие вопросы: тогда ее друг сказал ей, чтобы она не относилась к жизни слишком серьезно, и она спросила: «Как же тогда к ней относиться?» «Я не могу ответить»,  - сказал он, -  «потому что для меня это не вопрос», - последние слова удивили Еву. Она нахмурила брови и ее лицо стало комично серьезным, точно у ребенка, который хочет рассмеяться, но пытается всеми силами сделать вид, будто жутко обиделся. – «Знаешь, тебе надо понять одну вещь. Хочу сказать заранее, чтобы ты не боялась – эту вещь ты поймешь непременно и произойдет это просто, без особых с твоей стороны усилий. Эта вещь состоит в том, что факт жизни, своего рода утверждение, познаваемый лишь эмпирически процесс, появился раньше твоих вопросов. Они как раз являются следствием самого факта существования. Тебе надо смириться, что жизнь – не зависит от твоих вопросов ровно как и от ответов. Материя первична. В этом случае, разумеется», - сказав это,  он сделал несколько глубоких затяжек и затушил сигарету в пустой бутылке зеленого стекла. Томас плеснул на дно немного пива, и, что-то невежливо прошипев, сигарета потухла.

Что общего эти ночные разговоры о смысле бытия имеют с той жизнью, которую Ева ощущает в данный момент? Это не просто ощущение своей собственной жизни со всем багажом прошлого и иллюзиями будущего. Это ощущение жизни всего вокруг, даже того, что, казалось бы, лишено души: жизни земли, плодородной почвы, подарившей жизнь корням всех растений; жизни солнца, выманившего своими ласковыми лучами эти ростки наружу, будь то самый прекрасный цветок или самый безобразный сорняк; жизни каждой травинки, каждого ползущего по ней крохотного насекомого, совершенно не заметного в общем хаосе, но, тем не менее, участвующего в нем. Ева ощущала все эти жизни сразу и каждую в отдельности, и ни одна жизнь из этого пестрого калейдоскопа не показалась ей однообразной и скучной механической системой. Это было волшебное ощущение – ощущение жизни Вселенной. Оно длилось мгновение, исчезло также неожиданно, как и возникло, но исчезло лишь формально. Продлившись доли секунды, оно привело Еву к пониманию всех связей, пониманию, которое, казалось бы, прямо противоречит испытанному Евой ощущению.

Сквозь века до нас дошли книги других людей, и в этих книгах они часто говорят о воде, о земле, о солнце. Мы читаем дошедшие до нас весточки давно умерших людей, но представляем себе ту же воду, ту же землю, то же солнце, хотя все это неудержимо меняется. И в реках и морях этой воды, на бескрайних просторах этой земли, в теплых лучах этого солнца мы воскрешаем образ этих людей. Все, что мы называем преходящим, - преходяще лишь во плоти. А образ вечный. То, что мелькнуло в этом калейдоскопе, оставило в нем след, свой росчерк в истории Вселенной. Время, о котором говорим мы, а именно время материи – всегда интервал. Время Вселенной – это время образов, раз вспыхнувших и больше не гаснущих, и это время вне интервалов. Это время  – бесконечность.

 

Созерцание

            Мой дорогой читатель, оторванный моей рукописью от своих повседневных дел, отделенный ею от контекста своего привычного существования, возможно, ты  с некоторым недовольством заметишь, что я рисую Еву как пассивного наблюдателя, не возмущающего своими действиями окружающую действительность. Я нетерпеливо пытался донести до тебя ее образ, посвятив этому целую главу. Однако вспоминая свои же собственные слова, призванные нарисовать ее образ, образ той самой самоцельной системы (надеюсь, ты простишь мне некоторую назойливость в моих бесчисленных упоминаниях этой темы), которую я сумел в ней разглядеть, я невольно подумал о том, что нарисовал лишь ее телесный портрет, а бумага и слова для этой цели, увы, подходят гораздо менее холста и кисти художника. И приписав бумаге покорность полотна, и уверив себя в том, что слова мои не одномерны на ней в своей обычной роли, а многомерны как краски из палитры самого пытливого мастера, я преподнес тебе на суд лишь ее статичное изображение (ибо даже то, что получилось в результате моих усилий и самоуверенных фантазий я бы не рискнул назвать картиной), напрочь лишенное полета движения, вдохновения и свободы этой формы существования всего поистине живого. Я мог бы постараться исправить свою оплошность (или мне пристало бы оставить свое перо, заставив тем самым воспарить неоконченную фразу над полотном измученной страницы?), добавив нарисованному изображению дополнительных измерений, в том числе главному измерению, ответственному за движение. Ты, мой образованный и, полагаю, несколько раздраженный моим решением не оставлять перо сию же секунду, читатель, конечно, понял, что я говорю про Время. Однако перо свое я все же ненадолго оставлю для проведения одного умозрительного эксперимента…

            Итак, прошло некоторое время. Мой эксперимент завершен, и я снова берусь за свое перо, чтобы поделиться с тобой своими впечатлениями. Всем известно (“не для кого не секрет”, “давно известный факт”… вместо употребленного мною штампа, разъедающего слух искушенного читателя, предлагаю тебе употребить любую приемлемую в этой ситуации комбинацию слов, начальный список был предложен), что глаз обладает некоторой инерцией. Если измерять ее в терминах времени, то мы получим нижний приемлемый порог, ставший стандартом, а именно инерция нашего глаза составляет одну двадцать четвертую долю секунды. Если глазу показать статичную картину, предлагаю использовать более общеупотребительный и менее претенциозный термин «кадр», назовем его для ясности кадр 1, а вслед за ним, за время меньшее или равно указанному ваше промежутку в одну двадцать четвертую секунды отличный от него кадр, для ясности и согласно принятому соглашению по именованию – кадр 2, то перед тем, как сфокусироваться на втором кадре, перед тем, как впитать ставшую доступной взору картину (здесь я имею в виду не сам кадр, как материальный носитель, а содержимое кадра), глаз в течение одной двадцать четвертой секунды будет «помнить» (видеть) картину 1, т.е. содержание первого кадра. Если вслед за вторым нашему воображаемому наблюдателю показать третий кадр, за ним четвертый и так далее, не увеличивая при этом промежутков между показами, наблюдателю будет казаться (а значит, он будет в этом уверен, ибо зрение человека почти всегда для него высшая инстанция, которая не может и не должна! обманывать), что он наблюдает развернутую во времени последовательность действий. Он не заметит никакого подвоха, ибо время непрерывно, а значит непрерывно и демонстрируемое ему действие.

            Конечно, причиной твоего возможно раздражения, мог послужить тот факт, что ты все это знал, и продолжаешь недоумевать и злиться на меня за то, что я потратил столько слов впустую для объяснения чего-то, что и так уже давно было тебе известно, и на себя за то, что читал все это, поддавшись убеждению своей грамотной логике в том, что в столько длинном абзаце ты найдешь хоть одну новую для тебя идею. Увы, я должен извиниться (мысль оставить перо стала посещать меня чаще, но я по-прежнему прогоняю ее с упорством самонадеянного если и не писателя, то хотя бы рассказчика), в самом запутанном абзаце в этой рукописи я обращался скорее к самому себе, приводя такие общеизвестные (снова штамп! Но перо пока со мной…) факты, чтобы разумным объяснением сгладить вспыльчивую волну своих впечатлений.

А мой эксперимент заключался в следующем. Я продолжал наблюдать за Евой, но только отрывисто, закрывая и открывая глаза через некоторые, не очень большие промежутки времени. По всему было видно, что наша героиня не делала резких движений (ибо что может вынудить человека, испытывающего почти физическое ощущение счастья, сделать резкое движение, тем самым разрушив гармонию своего состояния?), поэтому получив набор статичных картин, запечатлевших ее лик, я мог с легкостью, которую дарует уверенность в своих действиях, а главное уверенность  в истинности результата этих действий, восстановить то, что происходило, пока мои глаза были закрыты, я как бы мог представить картины между увиденными кадрами. И тут я понял, что тебе, мой любезный читатель, я нарисовал (на самом деле, просто отобразил в словесной форме) только одну из увиденных картин. Наверное, в фотоальбоме каждой семьи есть хотя бы один такой снимок – одномерный слепок движения, стремящийся к последующим своим ипостасям, однако совершенно лишенный такой возможности, а потому самый нелюбимый в коллекции.

            Но вернемся к нашей героине. Пассивность и статичность нарисованного ее портрета, ты мог распространить (и, подозреваю, так и сделал) если и не на ее характер, то по крайней мере на ее состояние в описываемый мною непродолжительный период ее жизни. Не буду пытаться полностью тебя переубедить, не столько потому, что считаю это бесплодным и неблагодарным занятием, а потому, что отчасти согласен с тобой. Но согласен только в той степени, в которой понимаю тебя. Дело в том, что предписанная Еве пассивность (виновник этого недоразумения по-прежнему продолжает сжимать в крепких тисках своих объятий покорное перо) проступает здесь как одно из многочисленных лиц лени, а потому отношение к ней заведомо предвзято и негативно. Я знаю Еву достаточно давно и могу лишь сказать, что лень свойственна ей в той же степени, что и всем остальным людям. Однако лень как, и все остальное (кроме, возможно, загадочной Вселенной, или взрыва ее породившего), имеет причину. Причина лени в цели, которой она призвана воспрепятствовать. В своем не обезображенном бездействием качестве лень может быть рассмотрена как защитная реакция, призванная оградить человека от возможных трудностей, которые сулит достижение этой цели. В любовании природой нет никаких препятствий. Нету цели, которую бы они ограждали. Поэтому это толкование мы признаем как неправильное (ошибку в данном случае повлекла не лень, а скорее близорукость). Оттенок этой пассивности в другом. В данный момент, Ева созерцает, а каждому истинному созерцателю свойственна некоторая пассивность. И это проявляется в бездействии, отсутствии движения, ибо своим движением ты словно вмешиваешься в окружающую тебя обстановку. Но если ты хочешь впитать ее и насладиться ей такой, как она есть, ты должен понять ее такой, какой она была до тебя и такой, какой она станет, когда ты уйдешь. И именно это условие глубокого истинного созерцания, не призванного обмануть наблюдателя или польстить недрам его хрупкого Я, не позволяет отнести к созерцателям людей, в себе неуверенных.

Таких людей не всегда просто распознать с первого взгляда. Даже при наличии немалого опыта, приходится наблюдать за ними некоторое время для того, чтобы уловить суть их природы. При некотором наблюдении за ними их выдает ими же выбранная маска, которая так успешно маскирует их истинное «я» под своим искусственным ликом, скрывая от посторонних глаз угнетающие их страхи. Они неуверенны в себе, а потому много говорят. Но кому придет в голову назвать неуверенным в себе человека, который демонстрирует умение изысканной беседы, приправленной актуальными цитатами из модных изданий? Однако проблема таких людей не в том, что они умеют (но не любят) говорить, а том, что они не умеют молчать. Ведь беспрестанно возмущая окружающую среду, внося в нее новую волну, стремительный вихрь, дающий вам с самых первых слов, его породивших, с самых первых движений рассказчика понять, что скорость, стремительность происходящего, новой «возмущенной», взволнованной водами нового источника реальности не даст вам…заскучать. Именно это слово, готов поклясться, выбрал бы для завершения предыдущей фразы мною описанный рассказчик с сокрытым маской лицом. Однако я бы назвал жалкий трюк этого маскарадного клоуна самой что ни на есть банальной подменой понятий, и, влекомый не только своей совестью писателя, но прежде всего совестью человека, призванного быть честным хотя бы перед самим собой и не заниматься столь прозрачной фальсификацией, я бы вместо ужасающего меня “заскучать” употребил бы – «созерцать». У этого состояния много сопутствующих ощущений, два из которых так настойчиво просятся на бумагу, что я не могу им не уступить. И вот они здесь: «остановиться» и «подумать».  Именно этого боится разгоряченный шут, устраивающий так часто даровые представления для ликующей публики. Однако не ее поклонения жаждет его красноречие. И возбужденно хлопающие крылья аплодисментов не польстят его самолюбию, не проведут своим нежным оперением по натянутым до предела нервам. Они отвлекут его, на миг вырвав из единой логики (о, у таких людей она бывает почти безупречной) тяжеловесных рассуждений, затмят своим бестактным грохотом сияние его картины мира, реальности, от который он ищет забвения в бурлящих потоках своих речей. Именно этого он и избегает, боится больше самой смерти, которая символизирует вечное избавление, избавление на несколько минут, несколько часов, избавления действительности от проекции своего Я, сколь многословного под маской, столь же немого на самом деле. Минутная пауза, а в идеальном случае и тишина, позволяющая услышать негромкий шепот собственного дыхания, позволяют любому человеку, задумавшемуся в этот момент, стать созерцателем и увидеть действительность отдельно от себя, увидеть ее как бы со стороны, отрекшись от пут предрассудков и хитрых махинаций изворотливого и угодливого Я, увидеть действительность прозревшими глазами, глазами Созерцателя.

 

Плавность

            Так же как непрерывен ход времени, непрерывно движение и развитие всех существующих в нем систем. Однако предметом обсуждения данной главы мне бы хотелось сделать не такой достаточно объективно воспринимаемый параметр как непрерывность (объективность употреблена мною в смысле общего соглашения по восприятию и оценке), наоборот – нечто, воспринимаемое совершенно субъективно, а значит, основываясь на сугубо индивидуальных чертах личности, ее опыте и настроении.

На пьедестал данной главы, на вершину иерархии моих измышлений в данном отрывке (какое точное слово!) сей рукописи мне бы хотелось поставить Плавность. По прихоти провидца-совпадения или (эта версия менее фаталистична, и как вся человеческая логика, призванная поставить людей во главе  Вселенной, упрямо прямолинейна) следуя интуиции наименования предметов и явлений, это слово получилось по звучанию таким плавным, округлым, с бесконечной терпимостью спирали. Лишь острый хвостик «ость» подчеркивает властность хозяина языка – существительного. Этот хвостик своим непослушным завитком нарушает всю гармонию спирали (если бы только в моем распоряжении были холст и кисть, я же, увы, призван использовать для этого лишь свое воображение и покорный лист бумаги, я бы изобразил свое восприятие звучания этого слова в виде аккуратно заворачивающейся спирали, а дисгармонирующий завиток направил бы вовне, в сторону, противоположную общему движению). С любопытством для себя отмечаю, как на бумаге отразился след моего подсознания – никогда не рассуждая явно на эту тему, и, в чем стыдно должно быть человеку, надолго взявшемуся за перо, не интересуясь особо проблемами языкознания – что на роль властителя языка претендует прежде всего существительное.

Интересно, что будет, если посчитать количество известных слов в каждой из основных категорий: существительные, глаголы, прилагательные? Кто выиграл бы в этой нелепой гонке к превосходству и власти? Однако эти цифры не прояснили бы ничего в этом вопросе, т.к. словарь для многих – океан без дна, из которого мы черпаем употребляемые слова. И получаем свои уникальные (воображаемые, конечно) списки слов. Это списки статичны. Однако комбинируя их, смешивая, словно художник комбинирующий краски в поисках нужного цвета, в присущей каждому из нас своеобразной манере, мы получаем хаос предложений, отражающий лишь небольшую часть  наших мыслей, да и то, только часть - явно нами осознаваемую. Безусловно, существительные нужны. Без них не может обойтись не только язык как средство общения и передачи опыта и знаний, но и само наше мышление, сама система восприятия жизни была бы немыслима без существительных. Классификация всегда первична. Способностью классифицировать, i.e.[9] искать общность в разных, на первый взгляд, вещах и явлениях, мы наделены от природы. Поэтому существительное заслужило свое почетное первое место. Однако категория – суть абстрактное понятие, как и признак, по которому мы ищем общность, т.е. схожесть в группе предметов. Но, как и любое абстрактное понятие, оно крайне безлико, уже хотя бы потому, что практически любая нетривиальная классификация может быть проведена несколькими различными способами. И как любое безликое понятие, оно не относится ни к одной конкретной вещи или человеку, не способная в безграничности просторов своей вместимости выразить конкретное, уникальное, неповторимое состояние вещи или предмета в данный момент. И тут на помощь нам приходит глагол. Ему (несколько несправедливо) мы отведем второе место, ибо сам по себе он не существует (хотя является абстрактным понятием, т.к. выражает группу слов языка, однако не является абстрактным как сама группа, которую описывает существительное). Глагол не существует сам по себе. Он создан, чтобы описывать существование вещей и явлений во всей красоте и непредвиденности их развития. К сожалению, нет глагола, состоящего в родственных отношениях с существительным «Плавность». Однако есть наречие – Плавно. Оно поистине плавно. Оно летит, одухотворенно парит над бездной безликой страницы, лишенное атавистического хвоста его прародительницы.

            Почему смех нам представляется менее привлекательным, нежели оброненная в растерянности улыбка? Немногие, я думаю, задавались явно этим вопросом, однако многим более нравится красота и мягкость улыбки, чем спазмы гомерического хохота. Причины на то у каждого свои, и как у любого, не поддающемуся объективной оценке (не существует приемлемого метода измерения) параметра, его восприятие зависит во многом от сугубо индивидуальных черт личности каждого из нас. Причина, почему улыбка более манит нас своим двусмысленным обещанием, и почему немного отталкивает смех (застывший, запечатленный всевидящим оком фотоаппарата человек с гримасой смеха на лице почти безобразен, но светящаяся, беззвучная теплота улыбки делает его почти ангелом), кроется и в незаконченности первой, и в том, что улыбка как бы символизирует начало, зарождение процесса, в то время как смех почти всегда символизирует его завершение; и в загадочности улыбки, в ее неуловимой гамме оттенков. Но главное (так представляется мне), почему улыбка предпочтительней для большинства – это ее Плавность, граничащая с робостью, но лишенная ее паралитической неспособности к действию, завершает один процесс и начинает второй, позволяя им плавно перетечь друг в друга. Кажущаяся медлительность такого перетекания (слово «переход» острое, игольчатое и не подходит для описываемого процесса) дает возможность не только совершить действие, но и наблюдать за ним, не вмешиваясь (вспомним о созерцателе). Но чем меня совершенно приворожила Плавность – так это своей способностью выступать в роли индикатора счастья. Когда мы счастливы, мы совершаем только плавные движения. Возможно мы хотим таким иллюзорным способом (ведь мы также выступаем и в роли созерцателей) растянуть время, остановить его слишком быстрый для наполненных счастьем сердец ход. Однако безошибочно одно - движение, совершенное в ореоле счастья и во имя счастья будет плавным, лишенным истерических импульсов отчаянных, резких (заметьте, эти слова употребляются мною в качестве синонимов) движений. Утреннее потягивание с заслуженным зевком, нега в лучах ласкового солнца на золотом песке. Парение птицы на крыльях ветра. Акт любви, замедленный, плавный, лишенный энергии и агрессии борьбы, ведет к более глубокому наслаждению и счастью, которые пронизывают все существо, не только стремительное тело, то и медлительную душу, парящую на крыльях восторга.

            В неторопливых движениях улитки я и то нахожу больше очарования, чем в стремительных прыжках гепарда, преследующего свою жертву. Его бег – это бег голода. Глупо думать, что бежит сам гепард. Он лишь подчиняется воле своего чувства; не в силах противоречить ему, он лишь ускоряет бег. Разве можно представить себе сытого гепарда в экстазе погони?        

            Что до антилопы, которую он преследует, то ее гонит страх – страх за свою жизнь, которой она может лишиться благодаря жадности голода хищника. Разве можно представить себе счастливое существо, пронизанное ужасом нависшей над ним опасности и спасающегося бегством на длинных ногах страха?

            И лишь, кажется, одна улитка создана богом как пример не абстрактного, умозрительного, призрачного, а материального воплощения счастья, счастья, которым пронизано все ее существо, не приспособленное к стремительным перемещениям – ни для удовлетворения острой потребности в пище, ни для спасения от ненасытных преследователей. Улитка счастлива, и счастье это отображается в плавности ее весьма однообразных движений.

 

Призыв

 

            Я смотрю на Еву в данный момент, и понимаю, что вряд ли сейчас ей могли прийти на ум те же мысли, что и мне, тихой поступью воспоминаний прокравшихся из лабиринтов перенасыщенной памяти. Ева, как я уже замечал, спокойна, расслаблена, и счастлива как может быть счастлив человек, находящейся в гармонии с собой и с окружающим его миром. В таком состоянии мы временно прекращаем прокручивать ленту воспоминаний, прекращаем переставлять в ней отдельные кадры, пытаясь мысленно выкинуть испорченные дубли. Она не думает о настоящем, а скорее ощущает его, впитывает его, подобно растению, вбирающему в себя капли дождя, разбросанных тысячами крохотных зеркал по его листьям. А мысли ее, свободные и легкие, плавно уносятся на своих широких крыльях в будущее, и нет больше на их пути той преграды, того нами же возведенного барьера, который отделяет возможное от невозможного, происходящее от ожидаемого, то, что мы хотим оставить в ворохе воспоминаний от того, что мы грезим постичь, одним словом настоящее от будущего. Ева не ощущает этого барьера. Он свергнут, и как ни странно свергнут не ее упорством и настойчивостью, а ее плавностью, мягкостью, пластичностью. И от того переход каждого переживаемого мимолетного мгновения, одного снимка из хроники мелькающих отдельными вспышками кадров в прошлое, с одной стороны, в то, что раньше казалось будущим, с другой, больше не кажется болезненным процессом, доставляющим муки.

            Не знаю почему, но на ум мне пришло воспоминание о письме, некогда отправленном Евой ее любовнику. Они познакомились на курорте, и между ними сразу установились теплые взаимоотношения. На второй день они поздоровались так, словно успели мучительно соскучиться друг по другу, и в этот же день завязался их мимолетный роман. Я мог бы описать его развитие (не без некоторых усилий, мне удалось выведать у Евы отдельные подробности), но это было бы некрасиво  по отношению к моей героине, и, главное, мой дорогой читатель, ты не нашел бы в них ничего интересного, ибо хронология этого романа бедна, и порой лишена трогательной сентиментальности (для менее развращенных из нас, кто видит в подобных историях сюжет для умиляющей истории о рождении красивой и чистой любви). Так что я опущу описательную часть этой истории, именно с этой стороны она была преподнесена мне Евой (сразу же хочу отговорить читателя от мысли причислить Еву к людям, в частности женщинам, испытывающим острую потребности делиться подробностями своей жизни с теми, кто будет согласен выслушать их историю; мы с Евой давние друзья, с большим интересом и уважением относимся к тому, что происходит в жизни наших друзей, но никогда в своих обсуждениях мы не опускались до бездарных сплетен). Я изложу лишь некоторые мысли, которые пришли мне на ум, когда я впервые познакомился с остальными героями этой истории, и пытался всеми силами сдержать палитру и кисть моего воображения, которые помимо моей воли пустились рисовать картины происходящего.

            Во-первых, эта история мне показалась не совсем обычной, учитывая обстоятельства ее развития. Дело в том (вспомним о великой силе предрассудков), что героев подобных сюжетов толкает друг к другу либо желание не уступать другим, а иногда даже и превзойти остальных, и в этом случае это напоминает победу в конкурсе (вспомним об особой мотивации поступков людей, находящихся под прицелом глаз немилосердных зрителей, которые, хоть и согласились играть не самую заметную роль в плетении сюжета, но с придирчивостью, а отнюдь не компетентностью, критика, возымевшего обиду личного характера на автора, не оставят незамеченным ошибки героев; своим взором они словно шлифуют картину, добиваясь лаконичности и ясности в диалогах, безупречных портретов характеров и действия), либо желание воспользоваться своей свободой, не потому, что в этом действительно возникает потребность, высказанная неровными ударами нашего сердца, сбивающегося с ритма, когда душу волнует неисполненное желание, но потому, что возможности сделать это безнаказанно еще раз, возможно, еще очень долго не представится. И дабы потом не мучаться мыслями об упущенной возможности, а не о минутах сладостной любви в объятиях встреченного так случайно временного спутника их двухнедельной жизни на отдыхе, в дали от дома, они открывают свои объятия опасной интриге, следуя не зову сердца и прихоти желания, но подгоняемые хлесткой плеткой своего страха. Еще один повод для курортных романов мне не хотелось бы упоминать в силу его прозаичности и пошлости, однако мне все же придется сделать этого, отчасти, чтобы составить полную картину, отчасти – чтобы усилить контраст между всеми этим мотивами и тем, что свело Еву с ее возлюбленным. Эта третья причина заключается в голоде, голоде физическом, который вынуждает людей набрасываться на своих партнеров, рвать друг друга на куски, глотать, не жуя, чтобы успеть пресытиться друг другом, не просто утолить свое желание, а свести его к противоположному – к отвращению, отвращению пресытившегося хищника.

            История Евы не похожа ни на одну из приведенных здесь. Она гармонична, как сама Ева в данный момент, в ней нет никаких противоречий. Ни отчаяние, ни голод, ни желание выступить победителем в самим же придуманной гонке с кучкой зрителей, готовой поощрять состязание, но взаимная симпатия сплела два молодых красивых тела, не забыв при этом коснуться учащенно бьющихся сердец, в которых она оставила плавный трогательный след.

            Влюбленные встречались днем, болтали. Делились событиями своей жизни, но рассказы, хоть их и не миновала трогательная дымка ностальгии, не были ухвачены цепкими руками прошлого, которое ревностно хранит свои воспоминания, снабженные временнόй меткой. Они витали в воздухе, как трели, скрывшихся в зарослях цикад, и каждый, кто желал, мог послушать эти истории. Их ноги заплетались в песке, а нежные, омытые соленой водой ладони соприкасались, глаза светились спокойным, но счастливым светом. И никогда в своих разговорах, ни на словах, ни даже взглядами встречающихся глаз, они не задавали себе вопрос, как пройдет их расставание, когда наступит время разъехаться по разным городам. А оно неминуемо подступало, но только окрыленные души не хотели этого замечать. Они находились в том редком, почти недостижимом состоянии гармонии, когда ты можешь полностью ощутить себя в настоящем мгновенье, прислушаться к своему дыханию, ощутить удары своего сердца, и при этом не задаться вопросом, когда все это закончится.

            Так прошло почти две недели. С точки зрения документирования событий, они были однообразными и неинтересными. Смею прервать здесь ненадолго свое повествование с тем, чтобы задать тебе один очень важный вопрос: а сколько событий произошло с тобой во время самых счастливых дней твоей жизни? Возможно, тебе покажется странным не только постановка данного вопроса, но и причина его возникновения. Я тоже, признаюсь, был немало удивлен, когда читал дневник одной своей подруги, с которой, увы, мы теперь потеряли связь. О, нет. Конечно, я делал это с ее позволения. Более того, я делал это по ее просьбе. Впоследствии она хотела отредактировать эти дневники, охватывающие каждый день ее жизни в продолжении четырех лет, и на основе их выпустить книгу, однако, судя по всему, эта задумка так и не была ею воплощена. Возможно, это к лучшему, ибо дневники эти, не смотря на их неоспоримую художественную ценность, были бы понятны только узкому кругу людей, знающих писательницу. Так вот, что меня поразило при чтении. Дни, которые вполне можно было назвать удачными, не изобиловали подробностями описательного характера. Описание же дней, когда автора дневника преследовали неудачи, или дни-невидимки, прожив которые один раз, мы впоследствии не вспоминаем, занимали по несколько страниц. На таких страницах, как правило, встречалось немного фактических сведений, но тяга автора к рефлексии проявлялась на этих страницах в полной мере. Дни же, которые были самыми счастливыми, самыми радостными и самыми длинными занимали в дневниках всего несколько строк. Один такой день, о котором мне неизвестно ничего, я, тем не менее, не забуду никогда. Об этом дне в ее дневнике осталось всего две строчки, которые (без разрешения автора, но с надеждой на его понимание и прощение) я приведу здесь без изменения: “Виделись. Я самый счастливый человек на свете”. Возможно именно поэтому Ева так неохотно делилась подробностями этой истории, потому что в ней не было фактов, кроме самого субъективного факта на свете – ощущения человеком собственного счастья.

            Для Евы первой из них двоих настало время возвращаться. Последний день они были неразлучны, но и тогда не проронили они не единого слова о предстоящем прощании. «Уходя, уходи» - избитое правило, стереотип, но, смею предположить, что в глубине души каждой из нас признает его правоту, и, признав, пытается не нарушать. И наши герои не были исключением.

            Ева приехала домой. Утренний город встретил ее своей призрачной дымкой. Ева вспомнила про старинную башню на берегу, которая появлялась лишь в ясную погоду, когда ее не кутали клубы тумана. Как легко обмануться в этой дымке, подумала она. Как легко увидеть то, чего нет. Есть ее воспоминания. Есть еще не успевшая угаснуть любовь. Нет его. Оставалось несколько дней его пребывания на курорте, и Ева решила написать ему письмо. Она решила нарушить избитое правило, проверенное жизнью. Она чувствовала, что делает это, не из-за бунтующего в ней духа противоречия, но потому, что сознает свою правоту и силу – силу тягаться с судьбой. Она еще томилась своим счастьем, нежилась в нем, как в лучах заходящего солнца. Поэтому письмо ее получалось жадным на слова, во-первых, банальностей она старалась избежать – в самом деле, ну не напишешь же человеку, что ты счастлив без особой на то причины!, во-вторых, первым читателем этого письма должен был выступить обслуживающий персонал отеля (рукописное письмо не успело бы застать ее возлюбленного в апартаментах, из окон которых получался такой красивый вид на закат), но главном в этом письме должен был быть обратный адрес.

            Мой милый читатель, мне почему-то кажется, что ты удивишься поступку Евы, ибо ее историю причислишь (о, так мне видится, поступило бы большинство) к тем трем незавидным сюжетам, описанным мною в начале. И это письмо к  возлюбленному покажется странным и наивным тем более, потому что случайный герой этой любовной истории (и не менее случайный герой моего повествования) мог бы оставить хотя бы свой адрес, но даже не предложил этого. И вот мы совершили ошибку. Из-за своей близорукости не приученных к истинному созерцанию простых зрителей, мы не разглядели в этом послании главный призыв Евы, и предназначался этот призыв отнюдь не ее любовнику. Это был призыв, скорее даже вызов своей судьбе, которая столкнула наших героев на две недели на территории случайно выбранного ими для отдыха отеля, коих вдоль побережья не десятки, а скорее сотни, на побережье этого случайно выбранного нашими героями города, где они предпочли провести свои отпуска. В этом письме был вызов судьбе, которая не отвела нашим героям достаточное место в жизни друг друга. Ева хотела перехитрить свою судьбу, пойти ей наперекор. Изменить, пусть и в незначительной степени, свою жизненную нить, сама стать сценаристом и собственноручно написать лучшие любовные сцены. Но судьба оказалась хитрее. Ева не получила ответа на свое письмо. Возможно потому, что ее любовник даже не имел возможности ознакомиться с его содержимым, и самое главное – занести в свою записную книжку обратный адрес. А может, он просто решил не отвечать, потому что его вполне устаивал сценарий, написанный размашистым подчерком его судьбы. Так или иначе, но история осталась без продолжения, а воспоминания Евы об этом восхитительном времени в ее жизни были причислены к прошлому, к уникальным мгновениям, собравшим воедино увлекательную мозаику из временных интервалов, природы, обстоятельств и действующих лиц.

 

Ритуалы

            Ева сидит на поляне среди благоухающих цветов, и ароматы их, смешавшиеся в один терпкий и приторный, но чарующий аромат свежей зелени и весны, окутывает ее невидимым шлейфом, так что даже затерявшись потом среди шума и суеты большого, жаждущего поглотить тебя призрака города, Ева будет ощущать на своей коже следы этого нежного трепетного прикосновения. Наша героиня сидит (о, прошу тебя, мой милый читатель, не смотри на нее так пристально, иначе она почувствует твой оценивающий взгляд и сразу встрепенется, и в миг исчезнет ее блаженная непринужденность), вытянув босые ноги и немного откинув голову назад. Глаза ее закрыты. Лицо щекочут собственные волосы, запутавшиеся в вихрях переменного ветра.

            Да, мой любезный читатель, ты будешь абсолютно прав, если начнешь корить меня (а мне, кажется, ты уже начал это делать, я буквально чувствую покалывания твоих тонких слов-замечаний) за излишнюю склонность к повторениям. Ведь я уже описывал эту сцену (с нее и началось мое повествование; скажу более – именно оно и вдохновило меня на создание этой книги) с поляной; давал описание нашей героини, стараясь подобрать для этого такие же нежные, почти невесомые слова, какой является мне наблюдаемая картина, словно выхваченная чутким мастером из городской суеты и представленная нашему взору как пример того, что и в наше время можно найти уединенное место, где природа будет говорить с тобой на понятным лишь вам языке, где ты наконец сможешь побыть самим собой, забывая напрочь о навязанных тебе шаблонах подражания. Но сейчас я привел описание этой картины для совсем иных целей. Речь пойдет не о гармонии, не о мгновениях счастья и даже не о красоте. Я хотел бы рассказать тебе о ритуалах.

            Утратив лик своего мифологического происхождения, ритуалы остались в нашей жизни и, да простишь меня читатель за столь бездоказательное суждение, останутся в ней навсегда. Существовавшее в своем далеком прошлом магическое действие ритуалов в наше время почти сошло на нет. Некоторые исчезли с координатной оси нашего времени, оставшись лишь на пожелтевших страницах книг, ожидающих своего преданного, но немногочисленного читателя. Некоторые (архетипичные) остались. Обряд крещения, свадьба, похороны. Но в данной главе мне хотелось бы поговорить о менее значимых, поначалу и вовсе незаметных для ненаблюдательного человека, действиях, совершаемых ежедневно. Мое отнесение их к ритуалам не случайно, и если ты, мой уважаемый читатель, проявишь хотя бы сотую долю того терпения, которое ты показал мне в течение нашего общего путешествия по страницам этой книги, я постараюсь объяснить тебе причину такой классификации и привести наглядные примеры.

            Ева сидит на поляне, окутанная незаметной для глаза дымкой ароматов. Ее волосы развиваются на капризном ветру, ноги босы, а рядом в непостижимо нелепой позе замерли оставленные хозяйкой яркие туфли с длинными лентами, которые, когда женщина завязывает их, обвивают ее ногу словно змеи, поблескивающие своей пестрой чешуей. Эти туфли точь-в-точь такие как у той блондинки с цветущей улыбкой на ярких губах. Я смотрю на Еву в данный момент и невольно представляю, как она шла по лугу, выбирая наиболее удачное место для остановки. Бежала ли она? (Почему-то на ум приходят замедленные кадры из фильма, где люди бегут по берегу заигрывающего с ними своей гладкой волной океана и брызгают друг в друга солеными каплями воды). Нет. Она не бежала. Она не совершала резких движений. Их линии, если было бы можно вычертить  воображаемым мелом траектории ее движений, оказались бы плавными. И вот она садится, плавно опускается на приглянувшееся ей место, стараясь помять при этом как можно меньше зелени. Сидя, она сгибает одну ногу, подтянув ее к себе и начинает аккуратно распутывать обвившихся вокруг ее голени змеевидных лент. Когда ленты распутаны и свисают с туфли как скучная и безжизненная пара цветных шелковых лоскутков, Ева делает единственное движение, выбивающееся из общей картины плавных линий – она легонько дергает ступней, и туфля покорно летит вниз и, замирая на земле в причудливой форме, снова напоминает змеи, но на сей раз застывших в ожидании своей добычи. То же Ева проделывает со второй туфлей. Что интересного в описании того, как человек снимает обувь, спросишь ты, недоумевая. Но я подозреваю, что еще больше нареканий вызовет столь подробный рассказ и столь претенциозные метафоры. Увы, мой дорогой читатель. Если ты недоумеваешь и, что хуже того, злишься на меня, значит пока ты не очень внимателен и не сумел разглядеть в описанном только что столько тщательным образом действии ритуал, неброский, повседневный, лишенный какой бы то ни было торжественности. И тем не менее, я полагаю его самым настоящим ритуалом.

            Я пишу эти строчки, Ева сидит среди распускающихся цветов. Рядом с ней на земле, замершие в случайной позе, притаились разноцветные змееподобные ленты ее туфель, а рядом со мной на столе стоит чашка с уж изрядно остывшем кофе. Я пью исключительно черный кофе. Сначала я молю его на кофемолке. Затем аккуратно приподнимаю крышку, чтобы отставшие от стен частицы перемолотого кофе не просыпались на стол и не забились между плитками, пытающимися выдать мой пол на кухне за настоящую вымощенную камнями дорогу. Затем слегка постукиваю по крышке чайной ложкой, и наконец аккуратно переворачиваю крышку. Потом я опускаю чайную ложку в те места, где залегают наиболее перемолотые частицы, и выхватываю из кофемолки три чайных ложки с горкой ароматного черного, такого манящего кофе, и засыпаю их по очереди в приготовленную медную турку со слегка подгоревшим дном (бедняга, я эксплуатирую ее каждый день). Засыпаю это тремя ложками серебристых кристалликов сахара, заливая холодной водой, ставлю на огонь и терпеливо жду.

            Проходит несколько минут ожидания, и вот поверхность начинает волноваться, пенка по краям плавно ползет вверх, но я вовремя это замечанию и выключаю огонь. Задумавшись на мгновение, окутанный тысячей ароматов, витающих вокруг только что сваренного мною настоящего черного кофе, я стою, погруженный в свои мысли, сжимая в правой руке (в отличие от Евы, я правша) верную мне турку. И вот, наконец, я пробуждаюсь от недолгого дрема и переливаю кофе в чашку (не в маленькую кофейную, а в настоящую кружку), ставлю турку в мойку (я никогда не мою посуду сразу, ибо для меня мытье посуды повседневное, лишенное красоты, но необходимое к исполнению действие, которое, однако, я не могу назвать ритуалом и позже, мой дорогой читатель, если ты по-прежнему останешься мне верен, я объясню почему, и мне требуется собраться с мыслями перед тем, как дотронуться вспененной губкой до запачканных тарелок и чашек), и наконец присаживаюсь за стол, ставлю перед собой чашку и наблюдаю за тем, как над ней витает белый дымок.

            Сейчас, когда я пишу эти строки, кофе совсем остыл. Наиболее большие и тяжелые частницы осели, сделав верхние слои более прозрачными. Горкой с симметричным горбом осел также сахар (я снова забыл его размешать).

            И хотя потребление кофе стало привычным гораздо позднее чая, вокруг процесса приготовления кофе и его потребления сразу образовалась своеобразная аура, чего не произошло с потреблением чая. Именно эта «кофейная» аура позволяет делить людей на любителей кофе и на тех, кто остается равнодушным к этому поистине прекрасному напитку, и далее – любителей кофе делить на тех, кто может иногда выпить чашечку дымящегося совершенства, но делает это по инерции и уж тем более бездушно, оставаясь недостижимым для «кофейной» ауры, которая не терпит равнодушия. Возможно причиной такой разницы в подходах к потреблению этих напитков послужил тот факт, что существует намного больше способов приготовления кофе, и каждый из них несет в себе намного больше эстетического наслаждения для готовящего и для наблюдающего за этим процессом. И это является одним из признаков ритуала, которые пришло время сформулировать.

Границы здесь, как и при любой другой классификации нематериальных сущностей, определить сложно, однако прелесть ритуалов заключается в том, что их определения, выраженные в словах, не являются безликими и приблизительными проекциями понятия, как-то обычно бывает.  Неотъемлемой частью любого ритуала является его словесная формулировка. И уже описанное действие, причем описанное не сухим, невыразительным языком, а ярким, красочным, рисующим в воображении живые картины, вызывая в нас ощущение предвкушения, дарит нам минуты блаженства, которые во время ритуала и непосредственной подготовки к нему лишь усиливаются. Важным также является отсутствие деталей в словесной формулировке ритуалов. Предлагая кому-то разделить с вами ставшее священным в наше время действие-спаситель, позволяющий испытать минуты спокойного тихого, не опьяняющего счастья, позволяющее как в сказке заморозить всех не принимающих участие в ритуале лиц, остановить время и вырваться ненадолго из привычной суеты, вы вызовете у каждого слушающего его собственный ассоциативный ряд (о разнице в восприятие я собираюсь сказать в следующей главе), но нарисованные в воображении каждого детали остаются не высказанными, а потому совершенно незамеченными. Главное, что вы вызываете своим описанием ритуала, магическим заклинанием на исполнение, - вы вызываете ауру, определенное настроение.

Да, определение каждого ритуала, это обладающее волшебной силой послание сродни медитации. Человек концентрируется на собственных ощущениях, внимательно следит за приходящими образами-ассоциацими, которые нужны ему, чтобы понять собственное настроение и полностью раствориться в этом ощущении, забыв о деталях. Да, ритуалы в наше время утратили свою магическую природу. Она перешла к их определениям-заклинаниям. Сила, сконцентрированная в словах, направленная на ваше воображение рождает и ряд ассоциированных с действием деталей, и настроение, окутывающую вас ауру. И как любое заклинание невозможно сколько-нибудь точно определить словами в силу его неоднозначности, обусловленной в первую очередь его волшебной природой, так невозможно словами описать ритуалы, т.е. их определения. Слова о словах имеют намного менее выразительной способности, чем слова о действиях. И все же (хотя тебе, мой требовательный читатель, это возможно и покажется тебе теперь несколько противоречивым, в контексте сказанного мною в предыдущих строчках) я отмечу еще несколько присущих ритуалу черт, говоря в большей степени об определении-заклинании ритуала, чем о самом совершаемом действии.

Ритуал – это всегда повторение. Заклинание никогда не служило вызову чего-то, что будет единожды совершено и забыто. Словесное определение никогда не вызовет устоявшегося ассоциативного ряда, если только мы не сталкиваемся с определяемой вещью повсеместно. Заклинание на исполнение ритуала – предвкушение счастья, которое в силу своей неопределенности, не обремененности деталями взывает к высшим формам ощущения – к настроению, тому, что я определил как ауру, которая оставляет приятное ощущение даже в случае, если ритуал так и не был совершен.

            Ева выбрала туфли с длинными лентами, которые, будучи завязанными на ноге, обвивают ее, словно змеи, не случайно. Ее внимание сразу привлекло сходство этих туфлей с теми, что носила женщина с сияющей улыбкой. Но это лишь вызвало отголосок той искрящейся улыбки, застывший в выражении легкой растерянности на губах Евы. Покупку она совершила именно благодаря ритуальному действию – завязыванию и развязыванию шнурков. Для женщин поход по магазинам – это само по себе ритуал. И в этом отношении богатство их ритуалов больше нашего, и несколько разнообразнее. Почти любое их действие, связанное с уходом за собой, прекратилось в ритуал: забота о волосах, нанесение макияжа. Даже приготовление и потребление диетического завтрака из стакана морковного сока и яблочного пюре  в большей степени ритуального действие, чем поедание шкварчащего омлета с беконом. Но в завязывании этих пестрых лент Ева увидела более красивый и наполненный большим смыслом ритуал, чем прочие обряды одевания. В начале этой главы я описал (о, как хотелось бы мне использовать вместо употребленного мною глагола более красочный - «нарисовал») картину того, как Ева наконец присев после прогулки по поляне в поисках приглянувшегося ей места, опустилась на землю и начала развязывать ленты своих туфель (распутывать змей, обвившихся вокруг ее белой голени). И в эти моменты она могла полностью сконцентрироваться на своих движениях (а они были плавными, как линии волн на поверхности безмятежного моря в штиль), и от них она шла к ощущению собственного тела.

            Возможно тебе, мой дорогой читатель, и показалось столь неуместным подробное описание этого действия, в котором ты не увидел ритуала потому, что в противоположность всем другим ритуалам этот не является распространенным. Но тут я могу лишь пожалеть, что среди тех, кто знаком с йогой и медитацией лишь понаслышке мало тех, кто нашел менее выразительный и, возможно, менее сильный способ к познанию собственных ощущений, к познанию собственного «Я».

            Как много схожих по кажущейся на первый взгляд невыразительности проявлений ритуалов можно насчитать, понаблюдав за женщиной на протяжении нескольких часов, особенно часов утренних. Многие из них, пережив болезненный переходный возраст, пройдя сложный, задиристый путь формирования своей женственности из маленького гадкого утенка, которым они являлись в начале этого пути, женщины обратили в ритуал любое действие по уходу за своей внешностью, по уходу за домом и детьми. И более того – некоторые из них превратили большую часть своей жизни в когда-то почти осознанно отобранную последовательность ритуалов.

Да, совсем забыл. В моем определении ритуала я упустил, пожалуй, одну из самых главных частей, отличающих ритуал от любого другого более или менее повторяемого действия, а именно я забыл упомянуть о его медлительности. Похоже, что сам ритуал к этому располагает, ибо подразумевает под собой приятное действие, которое хотелось бы задержать во времени, заставить его замереть, остановиться, дать возможность глубого прочувствовать и сконцентрироваться (вспомните о плавности). И еще (слова приходят так быстро, что я не успеваю все расставить по своим местам), ритуал – почти всегда действие, тяготеющее к красоте. Сервировка праздничного завтрака, посыпания печенья шоколадной крошкой, нежно, плавно, медленно, словно это шоколадный снег кружится над тарелкой, разливание кофе по крохотным кофейным чашкам и добавление в него щепоток корицы – все это, безусловно, ритуалы, призванные сохранить и подчеркнуть в нашей жизни те моменты истинной красоты, без которых человечество не смогло бы долго прожить, по крайней мере прожить счастливо.

            Но ко всему тому, что я уже сказал о ритуалах, мой дорогой читатель, а ты, наверное, заметил, что сказал я немало, повторяя сам себя и дополняя, путаясь в смешавшихся в голове словах, я хочу добавить, и этим завершить свой рассказ про ритуалы (рассказ с явными упоминаниями, ибо в завуалированной форме они присуствуют на протяжении всего моего повествования),  что ритуалы представляют собой прекрасную возможность отдыха от гнетущих размышлениях о смысле жизни тем, кто устал, запутался, и хочет на время обрести покой. Я сказал «передохнуть», однако я знаю немало людей, которые смысл жизни подменили этим калейдоскопом сменяющих друг друга красивых действий. Но я всегда считал, что красота может существовать только там, где есть смысл. Красота – в непостоянстве...

 

Магия вещей (Ода предметам)

            Мой дорогой читатель, позволь мне в рамках той темы, которую я собираюсь обсудить с тобой в этой очень важной для меня главе, вспомнить некоторые части одного из наших с Евой диалогов. Однажды, когда я в очередной раз зашел в гости к нашей героине, и она, как всегда любезная, предложила мне горячего кофе, случайно для себя самой Ева наткнулась в кухонном буфете на свою старую чашку, из которой она пила в детстве. На чашке был почти стерт незамысловатый рисунок, а оставшаяся краска, безвольно поддавшись времени, облупилась, обнажив белую основу. Ручка была отколота, да и по самой чашке ползла опасная трещина. И забыв на мгновение о том, что в буфет она заглянула ради того, чтобы выудить в его залежах пакет черного немолотого кофе, Ева бережно взяла эту чашку в руки. А ведь когда-то она обращалась с ней куда менее аккуратно! Подумать только – старая чашка, реликвия ее детства. С этой старой, почти уже забытой чашкой к ней вмиг вернулись все ее воспоминания, которые на мгновение подменили собой настоящее, окружающую Еву действительность. Этот мимолетный переворот во времени стал возможен благодаря такому незначительному предмету.

            Ева вернулась с кухни без кофе, но со своей старой детской чашкой, и рассказала мне о тех воспоминаниях, которые последней удалось в ней пробудить. И я ответил: «Я, кажется, понимаю, что ты хочешь сказать. Бывает, два предмета тесно связаны между собой. Возможно, в реальной жизни они вообще не имеют друг к другу никакого отношения. Но наша память прочно объединяет их, навсегда связывает. Так что, воспоминания об одном предмете помогают нам вспомнить что-то другое. Связь во времени все-таки наиболее прочная». Тогда задумавшись ненадолго о чем-то своем, Ева неуверенно спросила: «Почему только люди так любят вспоминать?».

- Скажи, а ты думаешь, что на этот вопрос существует единственный, да к тому же исчерпывающий ответ?

- Нет, - спокойно, но все же с некоторым сожалением ответила она.

- Тогда зачем искать ответ? Порой ответы несут в себе еще меньше смысла, чем вопросы.

- Да. Но мне кажется, это не тот случай. Знаешь, в чем по-моему заключается парадокс? В самом факте существования прошлого никто не сомневается, за исключением некоторых моментов, когда оно нам кажется чем-то вроде сбывшейся мечты. По мне даже неудивительно, что люди любят его вспоминать. Но вот, что непонятно: почему прошлое людям дороже настоящего. Ведь, по сути вещей, именно настоящее и есть – наша жизнь.

- Ты слишком много думаешь.

- Это звучит как упрек.

- Вовсе нет. Просто, сама того не замечая, ты поставила будущее на более важную позицию, чем настоящее. Не случись этого, возможно, тебя бы не мучило столько вопросов.

- Возможно, ты отчасти прав.

- Да. Проблема в том, что мы часто путаем части, в которых оказываемся правыми, и в которых заблуждаемся.

- Это похоже на головоломку, которая не имеет ответа. Ты бьешься над ней. Изо всех сил пытаешься решить, а на самом деле, это невозможно, только ты об этом не знаешь, и тебе кажется, что это – твоя личная вина.

            Так развивался наш диалог, и так он закончился. От старой чашки, которую прорезала беспощадная трещина, Ева вернулась в свое прошлое, которое проступило из тени небытия, проявило себя с новой силой, на мгновение затмив собой настоящее, так что события и времена на секунду перемешались. Для Евы действительно огромное значение имела ее старая, с облупившейся краской и почти полностью стертым рисунком чашка. Предметы кажутся нам важными, потому что мы ассоциируем с ними определенную эпоху, и только в этом своем качестве связки материального, существующего в настоящем и ускользнувшего от нас в прошлое, а потому чего-то ирреального, зыбкого, мнимого – они представляют для нас истинную ценность. Предметы тяжестью и овеществленной необратимостью своей материи несут для нас часть атмосферы – это наше оматериализованное воспоминание.

            И пусть я упомянул одну лишь чашку, которая почему-то пришла мне на ум, как только я начал писать эту главу, намеревался я посвятить ее всем предметам, сделав ее определенной одой материальным вещам, которые можно почувствовать с помощью самого важного в вопросах ощущения человеком истинности своего существования чувства – чувства осязания.

 

Гибель друга

            Теперь, мой дорогой читатель, если ты остался верен мне до настоящего момента, я вынужден тебя огорчить, ибо то, о чем я собираюсь тебе рассказать сейчас, печально, и еще печальней становится от мысли, что истоки этой грусти вечны, но напоминания о них туманит пеленой слез глаза лишь в моменты утраты. Утраты близких нам людей.

            Не так недавно Ева узнала, что погиб ее близкий друг, погиб нелепо, возвращаясь поздно вечером домой на велосипеде. И тем тяжелей была эта утрата для всех в виду своей абсурдности. Да, именно абсурдности. Здесь я не собираюсь прибегать к использованию банальных штампов об абсурдности смерти. Я не говорю о смерти как о неком абстрактном явлении, прерывающем дыханье и выманивающим из еще не остывшего тела послушную душу. Я говорю о вполне конкретной смерти, и именно она представляется мне абсурдной, ибо если придерживаться мнения о том, что для любой смерти должен существовать достаточный довод, то здесь подобные доводы напрочь отсутствовали.

Для Евы эта утрата отозвалась целым эхом печальных голосов. Для нее с уходом близкого друга оборвалась не одна нить (символизирующая человеческую жизнь…забудем про штампы), а сразу множество нитей, которые означали совместные ритуалы. Ежедневный пятиминутный разговор вечером по телефону, обсуждение последних новостей. Совместные планы. Общие знакомые. Все это лопнуло в одно мгновенье. Люди могут сколь угодно долго спекулировать своими рассуждениями о прошлом и будущем и почти неуловимом моменте настоящего. Кто-то даже смеет утверждать, что настоящего не существует, но для тех, кто перестал дышать, для тех, за покой души которых прочитана последняя молитва, понятие настоящего…было ощутимо. И связь его, настоящего, с ходом времени. Его роль посредника, моста, соединяющего холмистые дали прошлого и туманные вершины будущего. В один миг сердце перестало биться, легкие перестали набирать воздух. Глаза перестали видеть. В одно мгновение, которое оказалось последним

            Привилегия о сообщении известия об этой внезапной смерти досталась на этот раз знакомой Евы (прошу у тебя прощения, мой дорогой читатель, если в приведенной выше фразе ты почувствовал бездушие черствого циника; я лишь посчитал возможным вплести в печальное предложение свои наблюдения относительно схожих ситуаций и, главное, схожего мотива поведения в этих ситуациях у большинства встреченных мною людей, которые, вполне возможно, были совсем неправильно мною истолкованы).

За два года до этого Ева переехала в другой город, возвращаясь в родные места только на каникулах, и иногда выкраивая время по праздникам. Лето перед смертью ее друга, она провела в родном городе. Они провели его вместе. И вот уже она слышит голос, печально возвещающий ее о безвременной кончине ее друга. Работу памяти уже нельзя было остановить, и она понесла Еву на своих широких крыльях в последнее проведенное вместе лето. И дни лета всплыли в ее уме в таких мельчайших деталях, которые, казалось, невозможно человеку сохранить в памяти в такой преданной неизменности, что еще абсурдней показалось ей эта смерть, и она несколько раз переспросила свою знакомую. Та подтвердила, что, к сожалению, не ошибается, и рука Евы безвольно опустила трубку. Несколько мгновений она просидела без движений, не шелохнувшись, застыв словно каменное изваяние, и даже первая заблестевшая на реснице слеза словно не посмела нарушить горестную скованность картины, затуманив на несколько минут взгляд своей соленой влагой. А память прилежно листала страницы прошлого, не пропуская ни одной детали, ни одной фразы, какой бы незначительной в свое время она не казалась.

            Ева вспомнила, как в первый день возвращения в родной город, первый день каникул, первый день совместного лета, последнего лета вместе, она позвонила другу и он заехал за ней на велосипеде. Она села на багажник, и они поехали в парк. Ева держалась за его спину деликатно, стараясь по возможности сделать так, чтобы он вообще не замечал ее прикосновений, и пальцы ее ощущали взмокшую его рубашку и проступившее под ней влажное тело. В тот день она не хотела ехать в парк. Она вообще предпочла бы остаться дома, привыкнуть к оставленной без обитателя комнате, и если бы не ее друг, воспоминания того дня не являли бы ей так настойчиво картину проплывающих мимо людей и деревьев, и пруда с кипящей около него жизнью в разгар одного из самых жарких дней того лета. Однако он настоял, и она согласилась. И они проехали вместе не один километр. И тот день навсегда остался в памяти как один из самых любимых, самых ярких дней того времени.

            Еще Ева вспомнила, как они поехали на озеро, и долго ходили вдоль берега, загребая ногами холодный песок. И окунувшись снова в атмосферу тех дней, она испытала чувство благодарности оттого, что уже в те моменты их совместных прогулок она была счастлива, что не жалость от утраченной навсегда возможности повторить их озарили радостным свечением эти воспоминания, придав им особенную ценность. С одержимостью охваченного лихорадкой поиска ученого, Ева обращалась к памяти снова и снова, и так каждый раз являла ей, словно в благодарность за ее прилежание, все новые и новые сцены, перенося ее мысленно в то время. Ева было попыталась их записать, но поняла, что на бумаге исчезает что-то важное, нечто, что придает воспоминаниям о недавних или особо дорогих сердцу событиях привкус холодной бесчувственности ускользнувших в прошлое реминисценций, безликих и никому не принадлежащих.

Ева хотела, чтобы воспоминания о ее друге не потеряли красок, музыка тех времен не потеряла звучанья, не разбросала по просторам времени ценных нот, сцены не потеряли измерений, не превратились в безликое размытое пятно, являющееся лишь фоном происходящего, но не их полноправным участником, и главное – она хотела сохранить в целостности не только образ своего друга, образ, который подобно всем другим образам, являлся бы лишь слепком поспешно промелькнувшего момента, слепком, не имеющим вариаций, не поддающийся произвольному манипулированию в воображении, застывшей маской, - она хотела сохранить его лицо, и его голос, и его походку. Она хотела сохранить его, таким, каким он был при жизни. И перенести тщательно сбереженные воспоминания в будущее, поселить его там навсегда, всегда слышать, что он говорит (сказал бы…), всегда видеть улыбку на лице, когда он доволен и беспардонно прорезавшую лоб морщину, когда он чем-то расстроен (был бы доволен, был бы расстроен…).

И тогда она поняла, что для нее одной такая трудная задача окажется непосильной, и она начала подробно, настолько, насколько это позволяло количество деталей, осевших в памяти, настолько, насколько было возможно при помощи непротиворечивых, недвусмысленных человеческих слов, она стала рассказывать мне о нем. И тем более странными показались мне плоды ее усилий, что я не знал погибшего ее друга лично. Но с каждым словом, с каждой фразой, которую Ева столь старательно несла, что фраза казалось чаркою, наполненную до краев, но если бы даже фразы и являлись чарками – Ева не расплескала ни капли, я начинал рисовать его образ.

И он оживал, все более приобретая  черты погибшего Евиного друга. И вот я уже почти ясно видел перед собой его лицо с подвижными карими глазами и безвольными, в противоположность его характеру, бровями, занявшими, казалось, на его лице первое попавшееся положение. Его абсурдная, нелепая, дерзкая смерть, укравшего у нас этого замечательного человека, положила началу поисков его возможного воскрешения. И не менее абсурдным казался мне тот факт, что познакомился я с ним уже тогда, когда он физические перестал существовать, но воскрес (или родился?) в моем воображении, и слова, услышанные мною в тот момент, когда Ева подбирала их для своего рассказа, помимо моей воли, прокрадывались  в то время, к которому относились описанные с их помощью события, и там оседали в моей памяти. Таким образом, и моя память была полна воспоминаний о том человеке, которого я не знал (а ведь Ева так много раз хотела нас познакомить!), и который, уйдя из материального мира, продолжил жить не только в моем воображении, но и в памяти многих других людей, знавших его при жизни, или познакомившихся с ним посредством сохраненных Евой воспоминаний того времени. И у каждого он получился немного своим. И только его одного не хватало нам всем, чтобы сверить с ним оживших в нашей памяти персонажей.

Но его больше не было.

 

Диалоги без слов

            Мой дорогой читатель, возможно, ты удивишься названию, выбранному мной для этой небольшой главы, и тут я сразу, в очередной раз, хочу обратить твой взгляд к Еве. Она сидит на поляне благоухающих цветов, ее кожу щекочет бархат полевых трав, а волосы развивает легкий ветер. Она сидит абсолютно одна, но как и любой другой человек, оставшись один, она предается размышлениям. Ее мысли остаются невидимыми для других, потому что они не имеют возможности стать материальными, будучи облеченными в слова. Ее мысли не имеют адресата – она не посвящает их кому-то, даже если они кого-то еще и затрагивают.

            И тут ты, мой милый читатель, скорее всего снова проявишь свое несогласие, зародившееся у тебя при чтении одного только названия главы, а впоследствии утвердившееся при чтении предыдущего абзаца. Именно! – мог бы ты воскликнуть. Мысли человека, предоставленного самому себе, не имеют адресата, в отличие от диалога, который существует постольку, поскольку существуют, как минимум, еще два человека, принимающих в нем участие, и он просто не может остаться немым, бессловесным!

Ах, как хорошо я тебя понимаю в твоем красноречивом порыве, в твоем эмоциональном неприятии такой формулировки. И тут, чтобы не испытывать более твое терпение, я должен буду пояснить смысл выбранного мной названия. Но забегая вперед – я тоже могу быть нетерпеливым – я лишь замечу, что бессловесные, как бы немые диалоги существуют, более того, они присущи многим из нас, и иногда, мы их ведем, сами того не замечая.

Это бессловесные диалоги из слов, которых никогда не произносили вслух. И как бы печально это ни было – вряд ли произнесут. Здесь нет никакого исключения, несмотря на кажущуюся парадоксальность – немые диалоги лишь подтверждают, что мы принимаем только то, что нас устраивает, и немедленно начинаем искать способы исправить то, что находим неприемлемым. Мы ведет насыщенные, полные информации и экспрессии диалоги с собеседниками, с мыслями которых мы можем согласиться по причине того, что они нам приятны. Эти диалоги состоят в основном из слов. И в отличие от мыслей, они почти материальны – ведь они получают свое воплощение в звуках. Но как только нас лишают возможности продолжать беседу, или как только она ступает на опасную тропу конфликта, неприятия, несогласия – мы уходим от слов, мы не можем пасть так низко, чтобы признать свое поражение, подтвердив это материальными, клокочущими в воздухе словами. Тут и начинается эра диалогов бессловесных.

            Как я уже сказал, мы прибегаем к их помощи, мы прячемся в их всепоглощающей немоте, дающей нам на время такое необходимое прибежище. Мы ведем эти мысленные диалоги-невидимки с теми, от кого нам так хотелось бы услышать определенные слова, с теми, кто по какой-то непонятной причине не может их нам сказать. Мы слышим беззвучные слова, которые мы сами вкладываем в невидимые уста нашего воображаемого собеседника, и это делает нас немного более счастливыми. В пристанище несуществующих слов мы погружаемся в атмосферу воображаемых чувств, мы кутаемся в их неосязаемых объятиях, спасаясь от собственного бессилия, и это дает нам надежду. Это спасает от отчаяния. Мы ведем эти диалоги только с теми людьми, которые нам дороги, или были дороги…

            Друг Евы погиб. Он больше нематериален. Он проекция своей жизни в ее памяти, а также в памяти многих других людей, его знавших, и проекция эта всегда разная. И теперь Ева может с ним говорить только без слов, при помощи немых, выдуманных ею диалогов, вкладывая в его, несуществующие более уста, слова, которые, как ей кажется, он мог бы сказать, будь у него еще такая возможность.

 

Воспоминания

            Воспоминания неразрывно связаны со временем. Поправлюсь и внесу весьма важную оговорку – они связаны не с абстрактным, безликим, убегающим в необозримую бесконечность недостижимого для нас будущего временем. Они связаны с бывшем некогда конкретным (в тот самый неуловимый миг, на которое оно застряло между прошлым и будущим, обретя наконец неподвижность одного отснятого кадра, выдернутого из контекста целостной пленки, повествующей единую историю склеиванием этих связанных в контексте, но разобщенных в своем горделивом и целостном одиночестве кадрах) прошлым, однако вновь разбитым на разобщенные, но не кадры, как ты, мой дорогой читатель, мог предположить, а уже на отдельные пленки – воспоминания об этом прошлом множества людей, принимающих участие в его творении.

Однако у воспоминаний есть еще один секрет, но это уже секрет другой категории (вспомним о сложности классификации). Тот секрет, о котором я поведал, едва ли бросается в глаза (следовало бы написать «в ум», но, увы – приходиться использовать привычную идиому, не отпугивающую своей бездарной не созвучностью), однако вдумчивый, а значит, и любопытный и внимательный одновременно человек не может не заметить столь искусно замаскированного подвоха (лучшая маскировка иногда состоит в отсутствии таковой), и потому я отнес этот секрет к разряду тайн невнимания. Другой парадокс воспоминаний состоит в том, что их смысл - не в правдивом и реалистичном отображении действительности, но в иллюзии, в способности хотя бы

на мгновения усиленной работы мысли и воображения воскрешать в памяти давно ушедшие времена, забытые лица, скрытые широким занавесом прошедшего времени события. И этот парадокс воспоминаний я назову парадоксом восприятия. Надеюсь, что ты согласишься со мной, мой дорогой читатель, в том, что будь воспоминания призваны хранить лишь отпечаток прошлого, они имели бы смысл лишь для истории, но никак не для отдельного взятого человека. Зачем ему этот безликий груз хронологии и фактов, требующих статистической обработки и анализа? Зачем ему этот бессвязный, бессмысленный даже в общности фильм, составленный из отдельных кадров, если он не может силой своего эмоционального посыла перенести его, зрителя, в ту обстановку ушедших от него дней? Или еще лучше – зачем ему это бремя, не вызывающее никаких ощущений кроме тягостного ощущения утраты чего-то существенного, затерянности в заранее обреченном настоящем, а каким еще может быть настоящее без прошлого, а прошлое без будущего, которое не может сжать ось времени, вовсе выбросить несущественные моменты, не может приблизить затерянное в изменчивых годах былое, дать снова заглянуть в него словно в запыленное зеркало и попытаться узреть в нем свое лицо. Нет, прошлое – это оборотень настоящего, настоящего, переставшего быть управляемым, а потому изменчивым и порой совершенно непредсказуемым, причем настоящего иллюзорного, и этой иллюзией нас награждают воспоминания.

 

Прошлое

            Идея воспоминаний состоит в том, чтобы мы, хотя бы и силой мысли и воображения, перенеслись в давно минувшие времена, чтобы пережить все происходившее там с новой силой, чтобы вспомнить самих себя такими, какими мы были в то время. Однако перемещение такое возможно только под самым пристальным надзором запретов, охраняющих наше настоящее от парадоксов, к которым неизбежно привело бы нарушение хотя бы одного из них, – мы не можем творить прошлое, в которое перенеслись, подобно тому, как мы можем творить настоящее или хотя бы будущее (оно еще более иллюзорно, чем прошлое). В какой-то степени будущее не наступает никогда, ведь как правило то, что потом становится настоящим, никогда не совпадает с тем, что мы мнили своим желанным (безликим, абстрактным, невообразимо счастливым) будущим. Мы не можем произносить в нашем прошлом новых фраз. Мы даже не можем совершать новых движений. Прошлое является словно ретушированным кем-то за нас и для нас нашим будущим, перепрыгнувшим временной барьер, но ставшим в результате этого прыжка (теперь мы понимаем, что если кто-то и поработал с нашим будущим, податливым в его рукам, словно разогретая глина, так это время) усложненным, материализовавшимся в бесчисленное множество оккупировавших его деталей. Все что мы можем, это силой мысли и воображения, призвав на помощь память (в отличие от воспоминаний, память является лишь механизмом для запоминания, хотя часто употребляется как их синоним) представлять себя совершающими те же движения, произносящими некогда прозвучавшие слова, и вынужденные оставлять черные невыразительные безликие пробелы там, где память отказала нам воспроизвести во всех доступных ей красках палитры ощущений (я имею в виду память нашей кожи, помнящей прикосновения, память носа, втягивающего приятно щекочущий его пряный аромат; языка, ощущающего на себе тяжесть материализовавшегося вкуса – здесь я намеренно употребляю слово «память» вместо «воспоминаний», хотя сам только что назвал память механизмом, однако сделал я это для того, чтобы избежать бессмысленной путаницы понятий – ведь «воспоминания», скажем, нашей кожи не могут обладать чертами, описанными мною в предыдущей главе).

            Человек, решивший в одночасье изменить свою жизнь (и мечтающий втайне, чтобы его новая жизнь изменила затем его, сделав героем собственно поставленной пьесы), отрекается от всей своей прошлой жизни, и в новую жизнь он не хочет нести воспоминания, бывшие некогда приятным способом вернуться назад, заново пережить то, что, казалось бы, давно потеряно и утрачено, но не забыто, то, что внезапно стало обременительным грузом. И действительно – ведь если воспоминания возвращают нас в наше прошлое, заставляя переживать его снова и снова, то зачем человеку, решившему забыть о том времени, этот нелепый рудимент. Подобно этому человеку, решившему отречься от своей прошлой жизни, настоящее каждый миг отрекается от нас, словно выгоняя из того мимолетного мгновения, которым оно заведует. Но прошлое, напротив, разводит руки в радостном призыве объятия, призыве заключения. Принимая выгнанных из настоящего, оно с радостью принимают изгнанников, и усталые, мы шагаем ему навстречу. Но только его руки смыкаются на нашей спине, как объятия перестают казаться нежными, движения перестают быть плавными – мы во власти прошлого. Оно абсолютный монополист нашей жизни, и вместе с тем, возвращаясь к первым главам этой книги, я повторю –оно безлико. Ибо не оно принадлежит нам, а мы принадлежим ему. Оно не гонится за неуловимой метафизикой ощущений. Оно хранит верность фактам, не допускающим разобщения. Мы, как я только что сказал, принадлежим ему, но оно нам не принадлежит по той причине, что мы храним разобщенные слепки не событий, четких в своей хронологической последовательности (post hoc, egro propter hoc[10]), не лиц, со свойственной каждому из них мимикой, оживляющей маску неподвижного изображения – мы храним слепок своего ощущения от них, и зачастую эти слепки имеют между собой гораздо меньше общего, чем можно было бы предположить. Каждый из этих слепков-отображений имеет лицо, но их среднее безлико. Более того – оно практически не имеет смысла, как не имеет смысла и коллективное усредненное ощущение в контексте отдельно взятого человека. Итак, прошлое безлико.

            В связи со всеми моими рассуждениями на этих страницах тебе, мой дорогой читатель, по моей лишь вине и неаккуратности могло показаться, что прошлое не имеет в жизни человека большого значения. И здесь я хочу вспомнить историю одной знакомой Евы, столь красноречиво опровергающую твои возможные предположения (да и кому из нас хоть раз в жизни в голову не приходила подобная мысль о несущественной роли прошлого как чего-то утраченного, совершенно ненужного багажа в длительном путешествии, совершаемом здесь и сейчас?) Я уже говорил, что наше прошлое нам не принадлежит и этим хотел сказать лишь то, что мы не можем им управлять, однако именно ему досталась данная привилегия, и как бы странно это ни призвучало, я в очередной раз смею повторить столь назойливую, сколь и очевидную мысль о том, что не нам принадлежит всевластие и контроль над нами же прожитым  прошлом, наоборот -  наше прошлое управляет нами, распоряжаясь по своему усмотрению, оно наш поводырь и командир, оно выбирает нам путь, который впоследствии хранит следы наших шагов и также, как по следам, оставленным на заснеженной тропинке, мы можем сказать многое и прошедшем по ней человеке или животном, мы можем многое сказать по следам-поступкам, следам – составляющим тени, отбрасываемые нашими помыслами на почву действительности.

            Но вернемся к истории Евиной знакомой. История Марты печальна, ибо она не знала о том, каким коварным может оказаться порой собственное прошлое, и какими опасными бывают попытки вырваться из его тисков. Однако не зная ни о коварности, ни о подстерегающей ее опасности, Марта эту попытку все-таки предприняла. Но проследим развитие этой истории с самого начала.

            Так как Марта не является известной в широких кругах персоной, рассказ мной на этих страницах правдивой истории ее жизни не может спровоцировать нежелательных и недопустимых сплетен, я позволю себе быть искреннем и нелукавым рассказчиком, не меняя имен и названий. Сейчас Марте тридцать два года (не знаю, сколько будет ей, когда мой рассказ увидит свет), но та история, с которой начался в буквальном смысле переворот в ее жизни, берет свое начало в прошлом трехлетней давности. Чем старше мы становимся, тем быстрее ощущаем ход времени, тем короче кажутся нам годы. Однако если тебе, мой дорогой читатель, представилась возможность спросить Марту о том, как она ощущает прошедшее с тех пор время, в каком временном эквиваленте она могла бы его представить и оценить, а ей, в свою очередь, представилась бы возможность быть с тобой откровенной как никогда, она уже без горечи, но с непоправимой пустотой в голосе ответила бы – миллионы лет.

            Три года назад, когда Марте было двадцать девять, и близился ее юбилей, она с трепетом, с нескрываемой тревогой по случаю наступления нового рубежа (а именно так она именовала свое грядущее тридцатилетие) пыталась составить список достижений когда-то поставленных целей, а также список несбышихся мечтаний, нереализованных планов. Но внутренние весы постоянно сбивались при оценке жизненных достижений, колеблясь то в одну, то в другую сторону, отчего Марта пришла в еще большее уныние, предпочитая совсем не помнить о том хорошем, что было достигнуто исключительно благодаря ее воли и упорству. Утомившись от оценивания событий прошлого по шкале «удач и промахов», Марта принялась разглядывать свою собственную жизнь со стороны, будто она являлась сторонним наблюдателем.

Что видел этот наблюдатель, какая картина повседневной жизни, стоящей на пороге своего тридцатилетия женщины, открылась его взору? Мы можем представить себе целую толпу наблюдателей, и каждому из них представились бы свои неповторимые картины, имеющие лишь несколько общих точек соприкосновения с реальностью. Однако различие этих картин, коль скоро нам захотелось бы поделить их на категории, зависело бы в основном от ожиданий и амбиций наблюдателей, проецируемых ими на наблюдаемые явления и сложившийся порядок вещей. Но смею поручиться со всей ответственностью, которую я могу взять на себя в этой ситуации, что большинство из них не увидело бы в этой картине ничего незаурядного, ничего, что отличало бы эту картину от многих схожих с ней прочих картин из жизни других людей, но принадлежащих той же социальной и возрастной группе, что и знакомая нашей героини. И к этому большинству мысленно поставившая этой эксперимент Марта немедленно причислила себя саму, и от этой оценки, в большей степени нежели от увиденного взглядом постороннего человека, у нее стало тяжело и пусто на душе.

Муж, чувства к которому зародились в яркой пламенной вспышке, чего-то, что сразу же навязало свои условия, с чем было абсолютно бесполезно вести борьбу, ибо вспышка стала управлять Мартой, обратное же нашей второй героине оказалось не под силу, превратились в историю без развития, в бытовую привычку, в мещанское чувство сытости без вкуса; работа в рекламном отделе довольно крупной компании, ранее манившая высокой зарплатой и общением с интересными, как ей тогда казалось, людьми, показала ей всю поднаготую жизни в условиях жестокой, остервенелой конкуренции и соперничества; люди, казавшиеся интересными и разносторонними, наповерку оказались пустыми оболочками, лишь выполняющими свои функции; квартира, в которую Марта вложила немало времени и сил, которую она навязчиво пыталась считать собственненноручно выстроенным очагом уюта и тепла, куда бывает приятно вернуться после длительной командировки, «в действительности» (что в данном контексте означает взгляд со стороны) оказалась не очень богато, да и что там кривить дущой – без особого вкуса  изящества обставленной квартирой – все это обрушилось на нее, словно с высоты всех прожитых лет и каждый отдельный год, в который Марта могла, но не сделала задуманного, ожесточенно стукнул ее по голове.

Она не была к этому готова. Она была угнетена, опустошена и растеряна. И единственный выход, показавшийся ей спасительным в этой ситуации, состоял в полном отречении от своего прошлого, что Марта решила немедленно осуществить и что и вправду немедленно осуществила. Она уволилась с работы, сняла все свои сбережения (сумма оказалась вполне приличной), купила билет до Италии и зашла попрощаться к мужу, но таким холодом повеяло от ее решительного настроя, что он, растерявшись, не стал ни о чем спрашивать, лишь изумленно смотрел, как знакомый силуэт удаляется неизвестно откуда взявшейся резковатой, надменной немного походкой.

            Марта ни взяла с собой ни одной вещи из своего прошлого, как она стала именовать всю свою жизнь, тем самым она отреклась не только от своего прошлого (что сделать невозможно, как я уже объяснял, ибо не мы властвуем над ним, а вопреки нашим желаниям – оно властвует над нами), но и от всей своей жизни, от своего «Я». Ошибка Марты заключалась в первую очередь в том, что она с такой легкостью и поспешностью оставила свое прежнее «Я», а новое придумать и принять не успела. Так, безликая женщина средних лет, вот-вот должная переступить заведомо ненавистный ею порог тридцатилетия, отреклась от прежней личности, и оставив ее, а также трехкомнатную квартиру, работу и мужа, с которым прожила семь лет по результатам обследования своей жизни взглядом чужим (и, как она была уверена, более правильным), и уехала в непосещенную до тех пор страну, где прожила последующие три года своей жизни, и где встретила в полном одиночестве пресловутый день рождения, ставший причиной столь заметным изменениям в ее, нет, уже не ее, жизни, скорее ставший причиной исчезновения одной личности и становления другой, личности без истории и без прошлого.

Но страшный день миновал, одиночество не тяготило Марту. Наоборот, она наслаждалась им и путала со свободой, хотя единственным пленом, невольницей в котором она была заточена, была ее собственная голова. За три года многое изменилось. Надо ли говорить о том, что Марта почти полностью ассимилировалась, выучила язык, на котором очень скоро, помимо слов, стали приходить ее мысли. Она многое изменила в своей внешности (привожу здесь этот, как могло бы показаться на первый взгляд банальный факт именно от того, что таковым он не является, ибо внешность свою Марта решила изменить уже после становления ее нового «Я», и таковой ритуал вовсе не способствовал становлению новой личности, он был как раз его прямым и неотвратимым следсвием). Марта стала штатным переводчиком, и за три годы объездила практически весь мир. И однажды трап самолета, на котором летела героиня этой главы, коснулся родной, но оставленной некогда прежней Мартой Польши. И хотя запах во всех аэропортах мира одинаков, что-то особенное, едва уловимое почувствовала Марта в этом запахе, и запах этот именовался самым субъективным на свете запахом - запахом Родины. Марта уже не была прежней, но и новая личность Марты, выстроенная не столько обстоятельствами, сколько волей, сосредоточенной в этой женщине средних лет, начала рушиться в запахах аэропорта родной, покинутой, но вновь обретенной Польши, словно снеговик в согревающих теплых весенних лучах. Марта поехала на совещание вместе с коллегами, но переводя чужие мысли с одного, чужого теперь итальянского языка на свой, теперь снова родной польский, она не могла уйти от мыслей собственных, которые не приходили к ней ни на одном языке мира, но зарождались где-то в душе, и от них, то тепло разливалось по телу, то холодные мурашки бегали по спине и нервно подергивались плечи в волнении и трепетном ожидании. После совещания Марта взяла такси, отпросившись у началька (ей пришлось пропустить считающийся в таких случаях почти обязательным банкет) и сказала таксисту свой прежний адрес. Подъезжая к дому, к бывшей любимой и родной, но три года назад возненавиденной квартире, сердце Марты затрепетало, а дыхание стало прерывистым.

            Разговор с мужем был недолгим вопреки тому, что можно было бы ожидать в такой ситуации. Они просто стали друг другу чужими людьми. Но Марта, со свойственной уже новой Марте последовательностью и упорством,  приняла решение не отступать. Она вернулась в Италию, но лишь затем, чтобы уладить все формальности, необходимые для возвращения на родину. И она вернулась. Но то, к чему она так стремилась, то, чего она ждала от этого возвращения, она так и не нашла, ибо прошлое отреклось от нее по ее же собственной инициативе, а вот назад принять уже отказывалось. И тут снова, словно три года назад, но уже с новой, созревшей силой Марту охватили страх и отчаяние. Кто она? Кем стала, отрекшись от своей жизни, от своего прошлого, как неизменного свидетеля подлинности истории человека в этом мире? И вот тогда Марта пришла к Еве и заявила ей о том, что наше прошлое – властвует над нами, что мы его заложники и рабы. Но самое главное – человек не может существовать без своего прошлого.

 

Непостоянное «Я» или тысячи наших лиц

 

            Только что, мой дорогой читатель, я рассказал тебе историю Марты, с такой легкостью отрекшейся от своего прошлого, которое не приняло ее возвращения. Ее истории можно посочувствовать, запомнить ее и не совершать подобных ошибок, но посылка данной ошибке находилась не в действии, а в мыслях, именно в том месте, где она обычно и зарождается. Марта ошибалась не только в том, что считала, будто одного желания человека достаточно для того, чтобы попрощаться с его прошлым, с его историей, хранящей все события прошедших лет, не только в том, что считала, будто одного такого же желания будет достаточно, для того, чтобы вернуться, она также заблуждалась, полагая, что всегда, на протяжении всей своей жизни, с грузом правдивого и не могущего врать прошлого, той заснеженной тропинке, хранящей наши следы, мы существуем в роли одного человека, с четко обрисованным и неповторимым, и немогущем измениться набором черт.

            …Устроившись на дощатом пороге своего спрятанного в лесу никому не известного, разве что местному леснику домика, сидела она, закрыв плечи широкой шалью, с чашкой горячего кофе, с распущенными перед сном длинными волосами, и любовалась на проступившие благодаря  близлежащей поляне предзакатные лучи солнца, в это время уже почти не излучающие тепла. Отсвет играл в ее русых волосах, то золотя их, то оставляя чернеть на фоне контрастов, и в непослушной челке чувствовалась особая вольность и сила характера человека-отшельника, добровольно, со всем пониманием, выбравшего жизнь в лесу в полном одиночестве.

            …Сосредоточившись перед ответственным прыжком сальто (страховка не натянута над ареной) она стоит в том красивом, черном костюме, стразы на котором мерцают в свете подвешенного у самого потолка вращающегося шара из зеркальной мозаики, стоит, затаив дыхание, мысленно измеряя пульс своего поминутно учащающего удары сердца.

            …Уловив скорость, дав ей побродить в крови, она летит по ночному городу на автомобиле, и все, что еще за несколько минут до этого представляло собой светящиеся витрины ночных магазинов, окна домов засидевшихся допоздна людей, огни ресторанов, принимающих посетителей, и просто ночных фонарей, призванных осветить город, который без их помощи был бы скрыт широким раскидистым шлейфом немой ночи, сливается в одну непрерывную полосу света.

            …Разбросав на письменном столе сотни перемешанных страниц удавшейся прозы, а также тех слов, которые без всякого сожаления она оставит покояться в мусорном ведре, вот только найдет и разложит их по нужным стопкам пальцами, впитавшими еще не успевшую высохнуть краску, она обдувает новую сцену в создаваемой ею книге, не замечая ни сбежавшего кофе, недовольно фыркающего на плете, ни звонка в дверь назначенного на это время журналиста.

            Все это было с ней не на самом деле, и длилось совсем недолго, какие-то скупые несколько минут. Но она переживает эти мгновения, которые происходят только лишь в одном ее воображении, как будто бы они были самой настоящей явью, и после каждого такого преображения, своего рода метаморфозы, происходящей пусть в мыслях, но ощущаемых на физическом и ментальном уровне полноценными эмоциями, она уже не бывает прежней, она чуть-чуть меняется. И так по сто раз на дню.

Едва уловимые, порой незаметные даже для нее метамормозы, зарождающиеся в ее воображении, перекраивают ее личность, и, если не придираться к словам и не пытаться найти исчерпывающей универсальной формулировки, ибо такой просто не существует, то можно смело заявить, что каждую новую минуту нашей жизни мы встречаем, будучи уже немного другими, а значит новыми, доселе не существовавшими людьми, и значит каждую минуту кто-то, кем мы были за несколько мгновений до этого, не выдержав наступивших внезапно неожиданных изменений, исчезает. Человек есть то, что он представляет собой в данный момент. Это может быть момент совершеннейшего преображения. И этот человек может просуществовать не более минуты, не более мгновения, и никто никогда так и  не узнает о том, что он был. А единственный, кому могут быть адресованы все вопросы, в той или иной степени заключающие в себе главный вопрос «Кто же мы есть?», кому есть смысл их адресовать в виду того, что только он может ответить на данный вопрос, только он, а отнюдь не наше прошлое, кому мы привыкли предъявлять претензии и перед кем становимся с недовольным вопрощающим видом, он – настоящий момент может ответить на этот интригующий вопрос. И каждый новый миг мы будем получать у него новый ответ.

 

Сколько тебе лет? – На самом деле непростой вопрос

            Мой дорогой читатель, возможно, я несколько запутал тебя, развивая в предыдущей главе идею о том, что человек на протяжении своей жизни неоднократно меняет свое «Я», перевоплощаясь тем самым в совершенно иного, каждый раз разного и непредсказуемого человека, чья душа остается заключенной в рамки одного тела, но даже оно подвержено изменениям! И только что попросив у тебя прощения за навязывание тебе возможно чересчур смелых, не подкрепленных никакими доказательствами мыслей, я тут же, словно забыв об элементарных правилах вежливости и о просьбе простить меня, хочу поделиться с тобой другими мыслями, весьма схожими с теми, что мы обсуждали совсем недавно, ибо этот момент я считаю как нельзя лучше подходящим для такого обсуждения.

            Прежде всего, мой милый читатель, если ты вообще станешь еще со мной разговаривать, учитывая мое чересчур навязчивое желание поделиться с тобой своими идеями относительно того, как меняются люди с годами, я хотел бы – нет, не извиниться, ибо я понимаю, что твое прощение зависит не столько от моих слов, которые, к тому же и привели к необходимости прибегнуть к извинениям, дабы хоть сколько-нибудь сгладить ситуацию, сколько от твоего желания меня простить, на которое я продолжаю надеяться, хоть и понимаю, что тут шансы мои невелики – я хотел бы задать тебе вопрос, который может показаться странным и неуместным, а может быть и вообще бестактным, но прошу тебя, мой милый читатель, не спеши давать на него ответ, и уж тем более высказывать свое недоумение относительно того, почему мне вдруг в голову взбрела такая совершенно нелепая на первый взгляд идея, но попытайся найти ответ прежде всего для себя – мне же, ты можешь не говорить о нем ответе вслух, для продолжения беседы, мне вполне будет достаточно, если ты с должным вниманием и серьезностью найдешь этот ответ для себя самого. И чувствуя, что я не имею дальнейшего права на предварение этого вопроса витиеватыми речами, я немедленно его задам – я хочу спросить тебя, мой милый читатель, сколько тебе лет?

            Возможно, как я уже отмечал, пытаясь перебрать в уме все пришедшие мне варианты твоих ответов, что ты сразу же разочаруешься такому бестактному вопросу и наотрез откажешься на него отвечать, а возможно тебя лишь удивит его глупость и кажущаяся неуместность, а может быть ты сразу же предложишь в качестве ответа цифру, вычтя дату твоего рождения из сегодняшнего числа. Но от всех этих вариантов мне бы хотелось предостеречь тебя, ибо, задавая этот вопрос, который, на мой взгляд, является совсем не таким простым как-то может показаться, я хотел услышать от тебя не цифру, не число, и уж тем более я не хотел вместо ответа натолкнуться на враждебную стену непонимания – я просто хотел, чтобы ты, мой милый читатель, задумался о том, что такое есть возраст, и на сколько лет ты себя ощущаешь? И как это ощущение меняется по мере того, как годы скользят мимо нас, словно волны?

            Возможно ты захочешь адресовать такой же вопрос мне. Что ж, я не назову тебе точной цифры, не только потому, что как только она стала больше некоторого значения, она стала меня расстраивать, но и потому, что не ощущаю ее связи с моим возрастом, который, как мне кажется, я чувствую. Могу себе представить, что мой ответ выглядит для тебя слишком витиеватым, но тогда я совершенно не могу себе представить твою реакцию на то, что я скажу о своем возрасте далее, ибо человеку, привыкшему воспринимать свой возраст как некое число, которое с каждым отпразднованным днем рождения увеличивается на единицу, покажется странным то, что в течение одного и того же непродолжительного периода я ощущаю свой возраст всегда по-разному – иногда мне кажется, что мне вновь семнадцать, иногда – что я дряхлый, девяностолетний старец.

Загадка возраста заключается в том, что существует возраст нашего тела, и это именно некоторое число, увеличивающееся с каждым годом на единицу, и возраст нашего «Я», которых у каждого из нас тысячи и которые сменяют друг друга непредсказуемым образом. Мы меняемся, каждый раз словно рождаясь заново, в образе нового человека, и потому с возрастом мы чувствуем себя моложе. И это еще одна загадка – условия которой известны каждому, но вряд ли существует тот, кто смог ее разгадать. Когда нам пятнадцать, мы чувствуем се6я настолько мудрыми, наполненными знаниями и жизненным опытом, что мы с легкостью заменяем свои пятнадцать на, как минимум, пятьдесят, ибо именно на этот возраст мы себя и ощущаем. Но вряд ли существует хоть один пятидесятилетний человек, который чувствует себя на пятьдесят. Он, напротив, свои пятьдесят с легкостью заменит на пятнадцать, ибо часто будет ощущать себя именно на этот возраст. Говоря о возрасте, о том, как ощущает себя человек на разных этапах своего фактического возраста, я не могу не привести замечательных, точных, емких, наполненных неповторимым чувством юмора, слов Марка Твена : "Когда мне было четырнадцать лет, мой отец был так туп, что я едва выносил его. Когда же мне стукнуло двадцать один, я поразился, как поумнел старик за эти семь лет»[11].

            Каждый раз, перечитывая эти замечательные слова Твена, не перестаю удивляться тому, как изящно он выразил проблему возраста и соответствующего ему мировоззрения. Вряд ли кто-нибудь скажет точнее этого замечательного писателя; мне же лишь остается предостеречь тебя, мой милый читатель, от так часто и так несвоевременно приходящих мучительных размышлений о несоответствии возраста своего «Я», который меняется вместе с ним, возрасту тела, которое тоже меняется, но в отличие от нашего «Я» вполне закономерно, предсказуемо и размеренно, и которое в своих изменениях с каждым нашим днем рождения становится на год старше. Сегодня нам семнадцать, завтра шестьдесят, а потом мы снова ощущаем себя на двадцать лет! Что ж, поприветствуем изменения, ибо именно их закономерное возникновение мы не сможем изменить, даже призвав на помощь тысячи наших сменяющих друг друга «Я».

 

Ход времени

            Итак, размышляя вместе с тобой, мой вдумчивый (в чем я нисколько не сомневаюсь) читатель о прошлом и будущем, нарисованном в нашем воображении спутанными сетями представляемых нам событий, в которые лишь немногим из нас впоследствии удается угодить, мы не можем не затронуть всех волнующую нас тему скорости течения времени, ибо с возрастом она становится так стремительна и навязчива, превращая время, прежде запомнившееся нам в проведенной неге, в нашего немилосердного, беспощадного ко всем мольбам палача.

            Признаюсь, эта тема начала волновать меня достаточно рано. Впрочем, поговорив потом о волнующем меня явлении со многими знакомыми и друзьями, мы сошлись к среднему возрасту в двадцать лет, когда такие мысли приходят в голову и впредь остаются в ней навсегда. Двадцать после некоторых размышлений не представляется такой уж случайно цифрой; именно в этом возрасте для обычного человека наступает период изменений жизненных обстоятельств, а если не обстоятельств, как чего-то материально ощутимого в их проявлениях, то по крайней мере социального статуса как чего-то метафизического. В любом случае, какими бы изменениями не сопровождалась жизнь человека в этом возрасте, все они приводят неминуемо к изменениям глубоко личностным, к метаморфозам самого человека. И сознавая эти изменения, заботясь об их причинах и последствиях, человек как правило навсегда обретает груз тяжелых, не ведущих никуда размышлений о ходе времени, и вместе с этим он выдумывает себе огромные, отсчитывающие удары часы, и в минуты легкой меланхолии, эгоистичной печали или пронзительного отчаяния он словно слышит бой часов, поощеряющих таким образом стрелку, пробежавшую очередной путь, и от этого меланхолия становится тяжелее, печаль отчужденнее, а отчаяние пронзительнее. Но почему мы не слышали боя этих часов раньше? Почему наше детство и раннее отрочество не омрачнено столь печальными (и по сути абсолютно бессмысленными) думами?

Невольно возвращаясь к этому вопросу в минуты одиночества и погружения в себя, мне вдруг пришло в голову, что ответ может таить в себе не само время (иногда ответ полезно искать не внутри, а вовне), а карта времени, иными словами события, ставшие цветными пятнами на изначально белом его полотне. Что представляет собой карта детства, покрытая яркмими цепями событий, каждое из которых отразилось в еще не успевшей огрубеть, в неощетиненной душе ребенка не менее яркий образ. Все дело в этих образах, некоторые из которых (полученные в самую раннюю пору, в то время, когда наша душа представляла собой мягкий кокон, готовый впитать в себя все, что могло бы заполнить его и навсегда сменить белый, чистый цвет на некий неопределенный усредненный цвет всего последующего опыта, в котором со временем перестанут угадываться отдельные составляюшие) затмевают собой другие, наслоенные и растворившиеся в общей массе явлений и событий. Впечатлившие нас события словно растягивались в нашей памяти, будто она не могла сопоставить их значимость для нас как для чувствительных и восприимчивых натур с их незначительной длительностью во времени (стереотип памяти), таким образом они запоминались нам (а значит, становились частью, не принадлежащего нам прошлого) как нечто более длительное, протяженное. В доказательство этой мысли я должен воспользоваться твоим же собственным опытом, мой дорогой читатель, в наличии которого у тебя я нисколько не сомневаюсь, а именно – мне требуется на какой-то миг (поверь, этого будет вполне достаточно) выманить из твоего прошлого образ одного года твоего детства, твоего школьного детства. А теперь, когда этот образ воскрешен твоей хранящей столь яркие воспоминания в почти трогательной неприкосновенности памяти, оживленный образ прошлого, ставший на мгновение твоим настоящим, я хочу спросить – что кажется тебе длинее: летние каникулы или учебный год, только прошу тебя, милый читатель, опасайся при этом ответе стереотипов знаний.  Чтобы быть честным, я задам себе такой же вопрос, и я на него отвечу. Я извлек из памяти, бережно ею хранимой почти без искажений, образ года моей жизни в период с восьми до девяти лет (как же давно это было, как хотелось бы мне окунуться в иллюзию, творимую восприятием запомненных образов, и снова стать непоседливым мальчишкой, убегающим с уроков для того, чтобы первым в классе попасть на премьеру фильма в расположенном на соседней со школой улицей кинотеатром). Я помню почти каждый день учебного года. Помню, как менялась погода, от кокетливо-легкой последней летней прохлады до промозглой сырости ненастной осени, а потом пушистой, без злых морозов зимы, и потом тягучее предвкушение тепла. И вот уже весна, и можно ходить без шапки. И вот лето. Долгожданное лето, которое кажется мне длиннее всех перечисленных до него сезонов. Почему, спросишь ты. По той же причине, по которой ты ответил на мой вопрос утвердительно – впечатления летом самые яркие, будоражущие все твое детское, не утратившее прекрасную способность удивляться новому, существо.

            А как же быть с утренней полудремой, перетекающей плавно в уютную в своем спокойствии утреннюю негу, спросишь ты? Ведь (такое особенно часто случается в часы самого раннего утра, близкие к восходу солнца) ощущение хода времени для человека, едва успевшего открыть глаза, прикрытое веко которых бережно хранит украденный у воображения, сотканный им из образов реально существующих и придуманных людей и событий как ласкутное одеяло из отдельных кусочков разной ткани сон, тянется на удивление медленно. И это также обусловлено картой событий, однако здесь карта остается почти такой же белой и однородной, как до пробуждения, единственное, что здесь может измениться – это общий оттенок. Бездействие, ненарушаемое спокойствие утренней неги приводит к тем же результатам, что и яркое, насыщенное незабываемыми впечатлениями лето – моменты словно удлиняются, нам кажется, что время замедлило свой спешный ход.

 

Возвращение (петля во времени)

            Ева сидит посреди распускающихся весенних цветов, вдыхая их терпкий, приторный аромат, смешанный из сотен, тысяч маленьких ароматов, и наслаждается жизнью, и наслаждению этому совсем не мешает мысль о том, что сюда она больше не вернется. Мы можем удивиться нескольким вещам. Во-первых, многим из нас станет непонятно, как можно наслаждаться пробуждающейся природой, самоцельной системой, не растворившейся в человеке и не позволившей ему раствориться в ней, ибо в ходе эволюции человек вычленился из общей картины жизни, стал чем-то, что утратило прежнюю и нерушимую с ней связь, наслаждаться всем этим великолепием и мешать его с односторонними и пошлыми человеческими мыслями и заботами. Во-вторых (нумерованный порядок здесь абсолютно не отражает смысловой иерархии), многие, если не все из нас, удивятся, почему эта человеческая установка – не возвращаться – для некоторых представляется чем-то, само собой разумеющемся. Однако, если мои объяснения ответят тебе хоть в самой малой степени на эти вопросы, то позволю себе начать со следующего утверждения. Для Евы этот принцип, который, как я уже предполагал, многим покажется странным, а кто-то и вовсе найдет его плодом примитивной человеческой фантазии, так вот, для Евы этот принцип не был чем-то естественным. Более того, поначалу он для нее вообще не существовал, пока положение дел не изменил один запомнившийся случай.

            Ева все первые восемь лет своего обучения провела в одной школе. Она уже решила, что будет учиться в ней до последнего класса, но, когда Ева пошла в восьмой класс, ее семья переехала в другой город. Должен отметить, на то были особые причины. Однако в данный момент нашего повествования они для нас не особо важны, так как главное в нашем случае не причины, но последствия. Итак, Ева со всей семьей переехала в другой город и сменила школу. Если бы вы спросили ее, как она отреагировала на то вынужденное действие, смею заверить, она бы сказала, что переезд и смена школы произвели на нее очень малое впечатление, о котором сейчас она помнит весьма и весьма плохо. Но, как и любое другое свершенное действо, они не могли не оставить определенного следа, ибо любое действие имеет альтернативное ему (что, впрочем, абсолютно не означает – противоположное). Труднее всего было расставаться с друзьями. Но это были как раз те отношение, которые расстояние и разлука только укрепляют. Итак, Ева со спокойной совестью покинула свой город, который до того считала своей маленькой родиной, и даже проявила некоторую инициативу в отношении переезда. Новое место и все, что с ним было связано, то, что мы обычно называем атмосферой, сразу ей понравилось. В этой новой атмосфере было какое-то особое очарование, теплота и добродушие. По приезде в новую квартиру, Ева сразу же выбежала во двор. Двор почему-то представлялся ей не менее важной частью жилого помещения, чем квартира. Возможно потому, что в то время она очень много гуляла. Дом, квартира казались ей чем-то ограниченным, и я посмею предположить, что уже тогда, возможно несознательно, наша героиня была не склонна идеализировать жизнь, а потом стремиться связать эти идеалы с реальностью и, возможно, именно поэтому, сидя на лугу, она смогла ощутить жизнь вселенной в ее неделимом многообразии.

            Итак, наша героиня была довольна своим новым домом, но она ездила на все каникулы к родственникам в свой прежний город, ходила по некогда родным и таким знакомым улицам, заходила в школу. И что-то общее, какое-то мучительное ощущение сопровождало все эти действия. Тогда Ева не смогла понять, в чем дело, и только по прошествии нескольких лет, когда она снова попыталась, пусть ненадолго, но все же вернуться в то место, из которого некогда уехала, только когда она испытала такое же мучительное чувство чего-то недопустимого, она поняла его причину. Мы можем жить только реальностью. Или иллюзиями будущего, где мы можем творить в своем воображении все, что захотим. Но, как я говорил раньше, наше прошлое нам не принадлежит. Не оно, а мы его заложники. Не мы, а оно имеет над нами власть. И это отношение предопределено в нас. Наше отношение к прошлому старше нас точно так же, как полет бабочки старше самого кокона. И когда мы возвращаемся в места, оставленные нами по разным причинам, мы, вдобавок ко всей многосложной палитре чувств, которая вызвана личными и в высшей степени неповторимыми воспоминаниями, связанными с этими местами, мы также испытываем одно постоянное и настойчивое чувство – власти над своим прошлым, а еще – нарушение хронологической последовательности событий, а значит нарушение хода времени.

Итак, мы вернулись туда, откуда когда-то ушли. Значит, мы вернулись в свое прошлое, которое мы не можем изменить (когда эта мысль приходит к нам впервые в четкой словесной форме, не допускающей многозначного толкования, мы радуемся ей как знанию, нами открытому, но она также предопределена в нас). Но то, что нам кажется «прошлым», продолжает свое существование без нас и для кого-то, продолжающего в нем жить, оно является настоящим. Мы не можем изменить своего прошлого – таково предопределенное в нас правило. Но мы можем изменить чье-то настоящее, что, однако, никак не отразится на настоящем, которым живем мы. Неуютность и ощущаемое нами противоречие оттого, что мы возвращаемся в места, некогда бывшие для нас родными, а потом утратившими всякую связь с нами, с миром нашего настроящего, порождает то тягостное чувство неловкости и возводит словно барьер, преодолевать который у нас не остается никакого желания. Dualismus[12], или , точнее, триализм жизни (надеюсь, читатель простит меня за введенное мной новое слово) жизни: вчера, сегодня, завтра – извечный принцип мироздания, возникшей одновременно со вселенной, и точно также, как не в наших силах подчинить себе собственное прошлое, не в наших силах изменить этот принцип. Хронология всегда абсолютна.

 

Отказ идти проторенной дорогой

 

            Ничто так не завораживает нас, не воодушевляет на поиски всевозможных ответов как вопросы, для которых никогда не найдется однозначного решения по причине того, что оно просто отсутствует, или же силы воображения человека окажется недостаточно для того, чтобы его постичь. И даже задавая себе вопрос о том, почему поиски, которые, казалось бы, заведомо обречены, влекут нас с такой небывалой силой, мы не можем точно сказать – кроется ли причина нашего любопытства в сложности интересного вопроса, или наше самолюбие просто задевает вызов непостижимого? Но тут, рискуя непоправимо ошибиться, и чрезмерно упростить суть проблемы, я все-таки выскажу предположение, что причиной наших неотступных поисков служит именно интерес, пробуждаемый этими вопросами, а в качестве доказательства, на мой взгляд прекрасно подтверждающего мое мнение, я лишь замечу, что даже зная, и словно заранее подготовив себя к тому, что наши поиски будут обречены, мы все равно их продолжаем, ибо сама тема влечет нас своей загадочностью.

Не требуется много времени, чтобы привести пример такой темы, к которой мы уже не раз обращались на этих страницах, и к которой мы, несомненно, еще не раз вернемся. Это тема времени. И если на миг отбросить все сокрушения по поводу его быстротечности, перестать обвинять его в беспощадности, а попытаться посмотреть на него отвлеченно, как бы со стороны, словно боясь спугнуть, мы увидим, что самым интересным является скрытая в недрах времени проблема причины и следствия, и да простит меня мой милый читатель, вопрос того, что является неизбежным, а что является подвластным нашим действиям. Это вопрос, который, смею предположить, волнует каждого из нас, это то, что мы обычно называем нашей судьбой. И волнует он нас тем сильнее, чем больше мы пытаемся после очередного совершенного нами, зачастую даже незначительного, действия найти ответ на вопрос – мы должны были его совершить, или мы сами приняли такое решение?

Прежде чем я продолжу начатую здесь и далеко небезразличную мне тему, я хочу попросить у тебя прощения, мой милый читатель, за излишнюю вульгаризацию, которую ты несомненно увидишь в затронутой мной, но обреченной теме. Так много книг посвящено этой тематике – философы и математики с мировым именем занимаются проблемами времени, но те из них, кто отважился, пусть даже вооружившись спасительным аппаратом точной науки и четкой логики, ступить на опасную тропу размышлений о судьбе, рискуют быть линчеванными читающей публикой, подобно тому, как это происходило века назад. Но я вовсе не хочу лишиться такого верного спутника, сопровождающего меня на этих страницах, как ты, однако признаю свою слабость – отказаться от обсуждения этой темы я не нахожу в себе сил, и единственное, что может меня спасти в твоих глазах (и я очень на это надеюсь), это мое заверение, что из области абстрактных рассуждений я перейду к более конкретным, а именно, я снова обращусь к нашей героине.

Бросим на нее осторожный взгляд. Она сидит на пестреющем поле весенних цветов и трав, подставив свое лицо ласковому солнцу, слегка сощурив глаза. Мы можем предположить, что она о чем-то размышляет, и мы будем правы, но вглядевшись в ее спокойное, счастливое лицо, мы точно поймем, что о чем бы она ни думала в данный момент, это что-то является приятным для нее. Однако, я помню время, когда взволнованная своими размышлениями, Ева делилась со мной мыслями о том, что у каждого в жизни есть проторенные пути, и о том, как сложно, да что там – почти невозможно – отличить такой путь от всех остальных, и в этот момент лицо Евы было далеко неспокойным – оно волновалось вместе с ней, оно выражало смятение и тревогу.

Будучи студенткой, Ева иногда пропускала лекции, но то состояние, к которому такие пропуски приводили ее впоследствии, нельзя оправдать одними лишь угрызениями совести. Она помнит как сбегала с самых скучных лекций, а потом не могла отделаться от некоего гнетущего ощущения. И долгое время она не могла понять, что она испытывает, где черпает силы это неприятное чувство, чтобы досаждать ей? И потом она поняла - что есть некая коллективная реальность, и она проявляет себя в том, что для всех остальных людей, в данном случае студентов, останутся одни воспоминания, потому

что было предназначение (ожидание и планирование определенных событий в будущем), и вот оно уже претворяется в настоящее. Она же своим прогулом нарушила эту логическую, заранее предрешенную цепочку, и теперь сама мучается, вкушая плоды

своей непоследовательности, заблудившись в размышлениях о том, в какой степени такое, казалось бы на первый взгляд, незначительное событие как пропуск пары лекций мог повлиять на ее жизнь. Ведь согласно популярной некогда теории может статься, что окажись обыкновенная бабочка, небольшого размера насекомое, известное своей красотой, в определенное время в определенном месте и нескольких взмахов ее нежных, почти прозрачных, невесомых крыльев будет достаточно для того, чтобы вызвать смерч, или сход лавины.

            Мой дорогой читатель, не пугайся – я не буду призывать тебя к обсуждению этой теории вместе со мной на страницах этой книги. Красота этой теории отнюдь не в ее правдивости или ложности, а в том, что она ненавязчиво заставляет нас задуматься о том, что все события, происходящие в нашей жизни, взаимосвязаны.

Ева сидит на поляне распускающихся благоухающих пряными ароматами цветов, вокруг нее порхают бабочки с нежными бархатными крыльями, и невозможно поверить, что взмах крыльев этих крошечных созданий может привести к катастрофическим последствиям, и не веря в это, тем не менее, Ева верит в то, что запланированное лучше не рушить, дабы впоследствии не терзаться сомнениями относительно того, как это могло повлиять на твое будущее.

           

Страх

 

            Мой дорогой читатель, прежде чем заговорить с тобой о теме данной главы (возможно я оттягиваю этот момент, ибо при обсуждении этой темы будут затронуты многие вещи, лежащие в основе мировосприятия, изменив которые по прихоти филосовской полемики, можно дорого поплатиться, отдав за это, по меньшей мере, свое душевное спокойствие, а без него, как известно, никому неподвластно достичь гармонии), я еще раз хочу вспомнить все то, что говорил на предшествующих страницах. Но, чтобы не повторяться (я и без того слишком часто пользуюсь этим нехитрым приемом, ибо так все и выглядит, однако делаю это совершенно неумышленно, ибо многие вещи в моем повествовании так тесно переплетены, что, говоря об одной из них, я просто не могу не вспомнить о другой), я позволю себе обобщить все сказанное выше. Но прежде чем приступить к обобщению, которое, как известно, почти всегда является ответом на неявно поставленный вопрос, мне придется его (этот вопрос) задать. Итак, я хочу спросить у тебя, мой милый читатель, что общего содержат в себе все возвращения, когда-либо совершенные? При попытке найти ответ, мы невольно приходим к постановке второго вопроса, а именно – нам приходится спросить, чем отличаются разные виды возвращений (единство в противоположностях)? Возвращения бывают ожидаемые, запланированные и нередко их ждут с трепетом и надеждой. Но бывают ситуации, когда приходится вернуться к людям или местам, с которыми ты успел попрощаться. И может быть сейчас, вызвав в своей памяти хрупкие реминисценции того времени, ты, милый читатель, поймешь, что такие возвращения не приносят ничего кроме разочарования, даже если тебе бывает непонятна причина.

            Что же происходит? Отчего, казалось бы, одно и то же действие с нашей стороны может принести столько радости в одном случае и так опечалить в другом, поселив в сердце тягостное чувство тоски? Но пока ты будешь искать ответ на этот вопрос, обращаясь к чистейшему зеркалу твоей жизни – к твоему прошлому – я позволю себе начать разговор о страхе, как и собирался сделать в начале главы.

            Страх почти всегда связан с будущим. Если ты здоров, ты боишься заболеть. Если заболел, к тебе приходит гнетущий страх смерти. Все страхи связаны с неизвестностью, карающей своей жестокой недосказанностью только будущее. Horror Novi[13]. Боязнь нового. Нового, а значит неизведанного. Иногда эти страхи обретают конкретную форму, примеры тому я уже приводил, хотя в том не было ни малейшей надобности, ибо они суть самое многочисленное явление. Страх, приобретший ярко выраженный характер, подобно тени предмета, ожившей из бесформенного пятна, приобретая вместе с тем все его качества, называется фобией. Наоборот. Если страх не относится в отдельности ни к чему, мы и говорим о страхе перед будущим, а значит перед новым. Как видитшь, пока я не сказал ничего удивительного. Мои слова, как никогда прежде, стали безликими, а мысль невыразительной. Однако без столь общего вступления (конраст противоположностей) мне было бы крайне трудно показать тебе, мой милый читатель, как разительно непохож страх, преследующий нашу героиню с давних пор, на те тревоги, к которым мы настолько привыкли, что они почти перестали нас обременять.

            Страх Евы непохож (а потому непонятен) на страхи других людей уже потому, что это не страх перед будущим. Ее не гнетет призрачная неизвестность. Она боится прошлого. И тут мне придется вновь обратиться к общим понятиям для того, чтобы найти истоки такого странного явления.

            Итак, я уже говорил, что наше прошлое есть самое чистое и прозрачное зеркало нашей жизни. И хотя все, что мы запоминаем, имеет эмоциональный окрас, а именно неявно подразумеваемое наше отношение к тому, что так бережно хранит для нас наша память, тем не менее, это единственное, что лишено чересчур искаженных красок будущего. Настоящее – это миг. Мы его почти не замечаем. Миг и вечность неотделимы друг от друга. Никто не сможет сосчитать, сколько мгновений содержит в себе вечность – даже если предположить, что вечность это всего лишь отведенное нам время, ибо мы не знаем, насколько краток миг.  Но чего можно бояться в прошлом, спросишь ты, мой нетерпеливый читатель? И тут я замечу, что прошлое может быть почти незаметным... до тех пор, пока в нем отражены все события (нас посещает тревога, когда мы не можем что-то вспомнить) и пока эти события строго упорядочены. Простейшее объяснение тому кроется в следующем парадоксе нашего восприятия: никто не может объяснить формально, что представляют из себя причина и следствие, а уж тем более безуспешными окажутся попытки найти первопричину («Но ведь она должна быть!» - так и хочется воскликнуть, но здесь, дабы сокранить душевное спокойствие, этим придется ограниться, ибо дальнейшие поиски объяснения только еще больше запутают нас, заведя в тупик). Итак формально мы не можем определить причину и следствие, однако интуитивно эти связи выстраиваются в правильной последовательности: причина следствия, которое, в свою очередь, является причиной другого следствия и т.д. и происходит это в момент наступления очередного события. А теперь попытаемся представить себе ситуацию, в которой наша героиня находится уже длительное время, а именно попытаемся вообразить, что будет с нами, если события в памяти перетасуются подобно картам в колоде, и причинно-следственные связи будут нарушены.

            Друг Евы погиб, но она до сих пор ощущает тепло его тела под мокрой рубашкой, когда он катал ее на вилосипеде. Она почти наяву ощущает его пот на своих ладонях. Но он уже давно мертв. Откуда тогда эта влага? Или может быть это пот ее собственных рук?

            Истоки этой неразрешимой проблемы таятся в детстве нашей героини. Началу всему положило поведение ее родителей, которые, ведомые заботой о состоянии ребенка, решили скрыть на время факт смерти Евиной бабушки. Ева полагала бабушку живой. Такой она вошла в воспоминания того времени, когда она, увы, уже перестала существовать. Как ты думаешь, мой милый читатель, почувствовала ли Ева благодарность родителям, когда впоследствии ни одну бессонную ночь она провела в попытых согласовать свое воспоминания и свое прошлое (и здесь я  хочу обратить твое внимание на то, что прошлое не тождественно воспоминаниям; прошлое – последовательность событий, когда-то происходящих со строгой и недвусмысленной причино-следственной зависимостью, в то время как воспоминания – избранные моменты, запечатленные нашей памятью, вернее, как я уже неоднократно говорил, не сами моменты, а наше к ним отношение)?   

 

Весы

            Ева сидит на поляне распускающихся цветов, кружащих голову вихрем своих неповторимых весенних ароматов. Казалось бы, сама природа говорит об умиротворенности, о покое, о гармонии, и призывает нас испытать это волшебное состояние. И если ты простишь меня, мой милый читатель, на что я искреннее надеюсь, за употребление мною столь расхожих сравнений, которые в силу уже одного этого могут показаться тебе неуместными, я скажу, что обычное состояние, в котором мы пребываем, можно сравнить с колебанием, с неопределенностью – мы все время делаем выбор, и даже сделав его порой, мы продолжаем рассматривать те возможности, от которых нам пришлось отказаться. Мы словно находимся на невидимых, но в то же время существующих где-то рядом с нами, в том же измерении, в нашей реальности весах, которые непрерывно колеблются – меняется только вес того, что лежит на их чашах. Добро и зло, отрицание и утверждение, порядок и хаос. И тут, в очередной раз рискуя показаться голословным, я посмею предположить, что это состояние неустойчивости, соревнования весов, которые возложены на чаши, является для нас так хорошо знакомым и таким естественным, что мы перестаем его замечать. И это еще одна причина, затрудняющая достижение гармонии. В то время как наше обычное состояние неопределенного выбора можно сравнить с колебанием весов, гармония, напротив, символизирует их равновесие. В этом простом, и как тебе, мой дорогой читатель, могло показаться, банальном сравнении мы убедились в неразрывной связи всего, что с нами происходит – весы, устройство для сравнения масс двух различных предметов и установлении разницы в этих значениях, неизбежно связаны с понятием равновесия. Возможностей, которые могут привести к колебанию, и последующему установлению чаш весов на разных уровнях, показывающих разницу в массах возложенных на их чаши предметах, гораздо больше – по сути, их неизмеримое множество, в то время как для установления равновесия существует одна лишь единственная возможность – это положить на чаши весов два предмета одинаковой тяжести. И продолжая проводить аналогию между нашей жизнью, выбором, который мы ежедневно совершаем, и весами, я, как мне могло излишне самоуверенно показаться, за что, я надеюсь, ты сможешь меня простить, установил еще одну причину того, почему путь к состоянию гармонии оказывается самым трудным, и зачастую самым тяжелым. Вся разница только в количестве вариантов.

            И тут, мой милый читатель, когда тема весов и их сходства с нашей жизнью, с выбором, который мы делаем, казалось бы, уже исчерпана, мне в голову пришла следующая мысль – возможно абсурдная, а может быть, наоборот, банальная, однако я в любом случае не имею возможности убедиться в истинности ни одного из этих доводов, пока не поделюсь ими с тобой. Мы только что обсуждали с тобой страх – страх как неприятное, но неизбежное явление, преследующее человека подобно его тени. Я также поведал тебе о своеобразном, возможно непонятном на первый взгляд страхе героини нарушить хронологию произошедших с ней событий и тем самым совершенно точно и причем навсегда лишиться хотя бы малейшего, хотя бы видимого контроля на своим прошлым, ведь зачастую именно знание дает нам уверенность. И тут я сделаю очередное утверждение, которое может поначалу насторожить тебя, однако попрошу лишь об одном – не спеши принимать свое первое впечатление за истинное и непоколебимое отношение к обсуждаемым вещам. Дай возможность моим мыслям побродить в твоей голове. Итак, я пришел к выводу, что насколько счастлив человек, настолько же он несчастен. Но все-таки, пребывать попеременно в этих двух состояниях это совсем не то, что испытывать ощущение вязкой пустоты. И это равновесие – принципиальный закон жизни,  ведь счастье в большинстве случаев уравновешивает страх его лишиться. Но это равновесие временное, которое возникает только благодаря тому, что процесс колебание попеременно и как правило ненадолго приостанавливается. В то время как гармония символизирует равновесие постоянное, равновесие, которое совсем нелегко нарушить.

 

Антипод детализации

 

            Ева сидит на прогретой теплыми лучами солнца земле, в окружении трав, пьянящих своими ароматами, дарующими восхитительное чувство общности с природой, чувство забытое и потерянное в городской суете. Как приятно вдыхать общий аромат слившихся воедино запахов цветов и трав, не разбирая и будучи абсолютно не в состоянии выделить особо уникальный и неповторимый запах, принадлежащий какому-нибудь одному виду. Ева окидывает взглядом поле, на котором сидит, и ее взору представляется картина раскинувшегося пестрящего полотна, и полотно это состоит из по-разному окрашенных областей. Если отвести взгляд чуть поодаль, то не видно уже становится не только отдельных цветов, но даже любые недостаточно крупные группы растений теряются в общем поле. И чем больше пытается охватить взгляд, тем меньше деталей на этом пространстве удается различить. И не всегда приходится сожалеть об ограниченности возможностей человека – об очень скоро достижимых и явно ощутимых пределах зрения и обоняния, ибо картина детализированная и картина обобщенная по сути одних и тех же явлений дают нам возможность увидеть проявление вещей словно в разных плоскостях, и переходя от одной картины к другой, от одного взгляда к другому, мы можем совершенно по-новому,  непредвзято взглянуть на многие вещи.

            Это правило именно в такой (или схожей формулировке) Ева усвоила еще будучи ученицей художественной школы, когда торопливо перекидывая взгляд с натюрморта на холст и обратно она пыталась передать общее видение картины, не забывая при этом про детали, и следуя своим личным симпатиям одни из них полагая более важными, а потому подчеркивая на картине, другие же, в противоположность первым, полагая несущественными и давая им лишь легкий контур на холсте, а зрителю возможность уловить их присутствие в общей композиции, догадаться об их присутствии по тем нескольким скупым мазкам, оставленным в спешке на полотне. И принцип этот – от общего к частному, от частного к целому, и так до бесконечности, Ева начала соблюдать всегда и везде, ибо уже тогда, будучи еще незрелым во многих суждениях подростком, без надлежащего жизненного опыта, она поняла, что только соблюдение этого принципа позволит воспринимать мир в его общности и многообразии, не строя себе видимых препятствий ни к одной из дорог, ведущей к познанию.

Позже, когда понятие прошлого уже значилось в списке эфемерных субстанций жизни, не дающих отдыха и без того напряженно думающей голове, Ева обратила внимание (в ту пору она еще только начала догадываться о том, что наше прошлое нам не принадлежит, в то время как мы являемся его вечными узниками) на то, что воссоздаваемая, насколько позволяют память и воображение, картина прошлого представляется своеобразной мозаикой, скроенной из отдельных фрагментов, между которыми нередко возникают трещины и провалы. И она немедленно, со свойственной почти всем подросткам, поспешностью и любопытством задалась вопросом – но почему у этих периодов иногда бывают столь явно ощутимые границы? Почему один день попадает в определенный период, в то время как другой, образно выражаясь, остается за дверью, причем дни, находящиеся у границ периода, как с его начала, так и возле окончания, как правило исчезают, и память их не впитывает. Еве стало по-детски обидно, что прожитые ею в каком-то смысле неповторимые дни через какое-то время не удается воссоздать в памяти даже ей самой, и она придумала пусть и довольно заурядный способ решения этой, представляющейся ей огромной, проблемы – она решила вести дневник. И хотя она впоследствии всего несколько раз перечитала написанное, но через какое-то время ведения ежедневных записей само собой ей пришло в голову следующее обобщение – дни, насыщенные событиями, дни яркие и неповторимые, дни, которым словно удавалось впитать в себя все запахи и звуки, все произнесенные слова, все пережитые эмоции требовали для описания себя на страницах лишь нескольких строк, в то время как для того чтобы не предать забвению дни безликие, унылые, размытые и нечеткие требовалось подробное, чрезмерно детализированное описание. Но вот в чем заключался парадокс – как бы Ева не старалась, как бы кропотливо не извлекала из памяти все самые мелкие и незначительные детали и не переносила их на бумагу, подбирая самым тщательным образом слова, при прочтении спустя некоторое время этих строк было абсолютно невозможно вспомнить незаметно прожитый, а потом так тщательно, но тщетно, описанный день, так что слова в дневнике остались просто словами и чуда не сотворили. И вот что еще казалось странным и поражало – некоторые дни, где-то втайне от нас связанные нашей памятью в единый период, объединяли порой самые незначительные вещи, одно воспоминание о которых, однако, восстанавливало в памяти всю череду следующих друг за другом событий. Случалось и так, что признак, по которому дни объединялись в период, в прошлом и не существовал, а появлялся уже потом, в настоящем, одновременно с объединением. Все, что смогла Ева заметить о признаках, связывающих отдельные фрагменты прошлого единой нитью, наполняющие их единым смыслом, это то, что как правило они имели отношение к звукам и запахам. Может быть так было потому, что и те, и другие были наиболее легко воспроизводимы в любой обстановке. Но простой некогда звук или запах потом стали символизировать целую эпоху в жизни отдельного человека (насколько вообще можно оперировать подобными понятиями в пределах одной человеческой жизни). Еще в детстве, так прочно, словно якорь того времени, осевший в памяти звук проезжающего за окнами трамвая, отчего хрустальные бокалы в старинном буфете, забытые на его полках, начинали дребезжать в унисон, начал обозначать все вместе – и любимый, дорогой, славный дом, и школу, и зимние утренние сумерки за покрытым инеем окном, и даже запах мандарин, которые кто-то из учеников ел на перемене, а запах тот непослушно, словно не желая быть запертым, распространялся по всему классу. Никогда с тех пор так вкусно не пахли мандарины.

           

Переосмысление

 

            Ева сидит на благоухающем лугу, ее тело соприкасается с прогретой лучами теплого ласкового солнца землей. И думаю мало кто не согласится с тем, что картина эта очень близка к некой идиллии, к которой мы неуклонно стремимся на протяжении всей своей жизни. Но мой дорогой читатель, сам себе противореча (а дочитав эту главу до конца, ты разгадаешь смысл моих неочевидных на данный момент слов), и противоречие моих слов и поступков будет заключаться в том, что я даже здесь, рассуждая о воспринимаемых на веру догмах, о знаниях, получаемых априори, смею подвергнуть эти явления сомнению, порождающему нашим любопытством бездну вопросов. И снова я хотел обратиться к тебе, мой верный спутник на этих страницах, с вопросом – откуда у столь разных людей разного возраста, с необычайно рознящимся жизненным опытом, в итоге во многом сформировавшем их мировоззрение, могут возникнуть столь схожие представления об идиллии? Благоухание цветов, нежные лучи теплого щедрого солнца, пение птиц и касание ветра, танец волос в его невидимых руках – одна картина, много людей и одна категория явлений, в конечном итоге одно общее на всех восприятие явления – не кажется ли тебе это странным? И где посоветуешь ты искать ответ на этот непростой вопрос?

            Как и любой другой вопрос подобного характера, а именно касающегося всего, что связано с восприятием человеком окружающей его действительности, проекций этой действительности на собственную личность, опыт и мировоззрение, подобный вопрос многогранен также как и сам человек, и потому однозначного, односложного ответа иметь не может. Но способ близко подступиться  к нему мы все-таки найдем, если будем, как, впрочем, и всегда – причину искать в прошлом, причем в столь далеком для большинства людей и почти забытом, но крайне важном периоде – а именно в детстве. Ведь для  каждого человека это время, когда он уже имеет свой уникальный, но пока спрятанный в недрах души характер, который развивается, приобретая одни черты и теряя другие под влиянием многих событий, представляет собой совершенно особенный, ни на что не похожий жизненный этап. И воспитание здесь, в этом развитии играет одну из самых важный ролей, воспитание – предводитель личности.

Родители пытаются передать свой опыт ребенку, но именно тем и славится сложность этого процесса, что в самом опыте порой, и в таком порыве взрослых, нет ничего плохого и предосудительного, а осуждения зачастую заслуживает сам способ, который они избирают для того, чтобы поделиться своими знаниями и видением мира с ребенком, у которого уже имеются на все явления свои собственные взгляды. Они пытаются передать ребенку знания и опыт, которые им представляются некими абсолютными, независимыми величинами, в то время как их воспоминания представляют, как я уже говорил, всего лишь проекцию на их собственную личность и полученный уже до этого опыт, тем самым в этом виде, в котором воспоминание и представление о них хранит один человек, становясь совершенно непригодными для передачи другому человеку. Но есть опыт, который как бы передается человеку с кровью, бегущей по его жилам, с молоком матери, которым он питается в первые месяцы своей жизни после появления на свет. Это негласная система ценностей. Это что-то общее, незримое, но могущественное, тот пласт – на котором зиждется все мироздание, и будь этот пласт иным, были бы иными сами люди. Этот пласт как бы аккумулирует все самые важные чувства и события, переживаемые людьми, тем самым доказывая, что самые распространенные и наиболее ярко выраженные человеческие проявления у нас одинаковы: сияющая радость, скорбящая грусть, тоскливая печаль, обворожительная, захватывающая красота и неимоверное уродство, наполненные совершенством и легкостью мечты будущего и в противоположность им словно вылитые из свинца обрушившиеся уже ставшее частью прошлого иллюзии несовершенных идей – все это хранится в этом пласту, понятия и представление обо всех этих и многих других основополагающих понятиях обладает человек уже с самого раннего возраста, и даже раньше, осмелюсь я снова предположить, - еще находясь в утробе матери ребенок уже черпает свое личное знание и опыт из общего пласта.

            Многие так и продолжают жить с этими словно позаимствованными из общей кладовой знаний понятиями всю жизнь, не подвергая их переосмыслению, и в этом они зачастую оказываются правыми, ибо в большинстве своем упорядоченные и выверенные временем знания, находящиеся в общей копилке, оказываются априори верными для большинства людей. Эти понятия – словно одежда без размера, принимающая в точности форму тела того, кто ее примеряет, - она подходит почти всем. И также как и человек, купившей себе пальто или пиджак, севшие по его фигуре как влитые, не стал бы ничего в них менять и перекраивать, так и человек, почерпнувшей многие важные понятия, на которых во многом будет основана уже им одним созданная и придуманная его уникальная система ценностей, из общей коллективной копилки не будет их менять, а значит не будет подвергать сомнению их истинность. Намного более трудный путь избирают люди, которые отказываются повиноваться общей, придуманный и принятой до них системе ценностей и понятий, и поблуждав по пути сомнений и переоценок, многие сбиваются с дороги, так и не найдя свой маршрут. Отсюда отнюдь не следует, что все без исключения люди должны принимать словно созданные кем-то другим понятия и уж тем более это не отвергать возможность поиска и открытия для себя этих понятий как бы с нуля, основываясь только на собственном опыте и мировоззрении. Однако полное неприятие накопленного до нас опыта, хранимого в общей кладовой, может привести к страшным, поистине непредсказуемым последствиям. Для человека нет и не может быть абсолютных ценностей, ибо каждое видение мира человеком представляет проекцию действительности на его взгляд, и существует этот конкретный мир увиденный и запечатленный этим конкретным человеком только вместе с ним. Как нет на том поле, где сидит Ева, одного цветка, превосходящего другой среди себе подобных, так нет причин, считать одно видение мира в чем-то превосходящем другое. Мы рождаемся с понятиями о красоте и уродстве, добре и зле, радости и печали, которые потом, словно бутоны цветов на весеннем лугу, распускаются, а вместе с тем и приживаются в нашей жизни. Отречение от этих понятий слишком часто происходит не благодаря чему-то, а вопреки – как акт нигилизма, противостояния и неприятия, и очень часто отвергнув их, мы не успеваем сформировать новую систему этих основополагающих понятий, без которых жизнь просто немыслима. Именно поэтому надо быть столь аккуратным в вопросах переосмысления архетипичных понятий, которые следует воспринимать ни как обузу, навязанную нам, вопреки нашей воле, но как награду, по той или иной причине нам доставшуюся. Для человека нет абсолютных понятий, у него своя система ценностей, и именно поэтому, мой дорогой читатель, твоя мама – самая красивая мама на свете.

 

Лестница правосудия

 

            Возможно, прочитав название, которое я выбрал для этой, как всегда небольшой главы, мой дорогой читатель, тебе придут в голову мысли о судах и судьях, о сложностях трактовки законов и интригах слушаемых дел. Могу лишь предположить, что иное содержание данной главы, а потому – иное толкование названия –  сможет многих обрадовать и только некоторых разочаровать. Лестница – настолько древний символ, что понятие о нем – его трактовка, если угодно, ассоциация, возникающая рядом с ним, словно отбрасываемая деревом тень, хранится в общей кладовой ценностей. И даже не умея самостоятельно ходить, даже в столь нежном возрасте именно благодаря этой кладовой человек уже имеет определенное восприятие абстрактного символа лестницы, и, готов поспорить, лишь немногие пошли по пути поиска, а потому сопротивления, и, уйдя от абстрактного понятия-образа, пришли к определенному образу физической реалии, предмета неодушевленного, хоть также в чем-то остающегося необозначенным, как-то в форме и цвете, например. Но здесь я боюсь разочаровать тебя, мой милый читатель, к какой бы из описанных мной категории ты не принадлежал, ибо моя трактовка этого понятия здесь не совпадает в точности ни с одним из описанных вариантов. Один лишь вариант имеется такого несовпадения, и состоит он в смешении этих двух понятий. Лестница, как мы будем рассматривать ее тут, бесспорно останется символом, но даже такая ее роль не будет однозначной, ибо под символом этим мы будем понимать как подъем вверх, так и спуск вниз, подобно ходу времени – из прошлого в будущее, и снова назад – из будущего в прошлое, но уже как бы не по-настоящему, а только в наших воспоминаниях. Но не лишена наша лестница будет и своего законного материального воплощения. Ничто не обладает такой неоспоримой неоднозначностью, как материальный предмет, имеющий определенные размеры, форму и окрас. И ничто так не запутывает и не сбивает с толку как метафизическое понятие, которое имеет столько же лиц-масок, сколько их успеваем сменить мы сами.

            Итак, мой дорогой читатель, возможно в очередной раз я запутал тебя столь длинным и витиеватым вступлением, за что прошу прощения, и перехожу, собственно, к самому главному, что мне хотелось обсудить с тобой в этом небольшой как всегда главе.

Как-то в пору обсуждения с Евой отношений с окружающими нас людьми -  ее и меня, ибо у нас имеется не так много общих знакомых, а тем более того, кого можно было бы назвать по-настоящему близким человеком, мы сообща пытались определить способ понять, что для тебя в действительности означает тот или иной человек. В этом своем стремлении мы были с ней абсолютно неоригинальными, однако тщательнейшим образом мы перебирали и обсуждали все приходящие в голову варианты. Мы складывали их, словно мозаику, и снова разбивали, понимая всю никчемность сложенной нами картины. И после почти полутора часов обсуждений и споров, перебора и переплетения всех вариантов, мы поняли только одно – что в настоящем этого ответа не найти.

Что если ты испытываешь счастье, находясь рядом с человеком в данный конкретный и однозначно определенный на бесконечной оси времени точке, оси, нигде не начинающейся и нигде не заканчивающейся, стремительно убегающей в бесконечность, и, собственно, там и берущей свое начало, куда-то, куда нам вряд ли удосужится заглянуть, что если в этот конкретный момент ты по-настоящему счастлив рядом с другим человеком, что эта точка представляет, если ее соотнести с бесконечной осью времени, или хотя бы с нашей жизнью? Один момент счастья тает, испаряясь в воздухе, он кажется нам эфемерным, одного его нам явно не хватит для выводов. Таких моментов должно быть много, и для пущей убедительности они должны быть разбросаны хаотично по временной оси как тетради и книги на столе неприлежного ученика, откуда немедленно следует совершенно очевидный и нелепый в своей непререкаемой правоте вывод – некоторые из этих моментов должны принадлежать прошлому, быть похоронены и вновь воскрешены среди наших воспоминаний, извергнутых из пучин ненасытного скоротечного Хроноса. Это то, что мы чаще всего называем «проверка временем», принцип, которому мы сами часто не доверяем, но продолжаем следовать с завидным упорством. Так получается, что ответ нужно искать в прошлом? Не совсем.

Ответ нам поможет найти тот же принцип, который мы применили в определении понятия лестницы, а именно – принцип смешения, переплетения понятий. Эту идею предложила Ева, и мы моментально нашли ответ – причем ответ этот давал не только ощущение законченности мысли, но и давал нам прекрасную возможность проследить визуально за поиском и нахождением этой мысли, а именно Ева предложила смешать будущее и прошлое, и то, какой способ она избрала для ответа, способ, который своей простой, незамысловатой ,на первый взгляд, но все же образной картиной, представил две сущности лестницы – бытовую, грубую материальную, совершенно однозначную сторону, и другую – двусмысленную, как намек, как украдкой брошенный взгляд, полный любопытства и робости одновременно. Если говорить о материальном воплощении лестницы, то у Евы она имела самое грубое из всех форм и фактур воплощение, какое только удалось перевидать лестнице за все время ее существования вплоть до наших дней. Но конечно же, смею предположить, мой дорогой читатель, что ты уже догадался – Евина лестница была самым допотопным и неромантичным эскалатором метрополитена. Евин способ для возможности оценить, кто из тех людей, кого мы знаем, действительно много значит в нашей жизни, а по поводу кого мы заблуждаемся самым немыслимым образом, состоял в следующем – надо было лишь представить себя одного на эскалаторе, движущемся вверх, из недр такой глубокой станции, что абсолютно невозможно было разглядеть ничего из того, что происходило наверху, на эскалаторе, который своим механическим ступенчатым туловищем убегал куда-то в бесконечность, также как и время, а всех своих знакомых, родственников, друзей и даже врагов, надо было представить спускающимися вниз на уносящим их на себе ползущем по соседней колее эскалаторе – проводнике в прошлое. И вот когда прошлое и будущее, две полуоси бесконечной временной прямой, пересекаются, имея общее начало в одной единственной точке, которую мы именуем настоящим, в тот момент, когда в очередной раз ты, находясь на эскалаторе будущего, поравняешься с человеком, спускающимся вниз на эскалаторе прошлого, в тот единственный миг, когда ваши взгляды встретятся, а временные оси пересекутся, ты поймешь со всей ясностью и остротой, присущей необратимому и неповторимому, одному единственному моменту, - как тяжело тебе его отпускать вниз, как тяжело тебе с ним прощаться. И мера этого сожаления, отчаяния или радости, а может быть и мера пустоты и неотзывчивости твоей души и будет мерой твоего отношения к этому человеку. И вот когда новые лица на эскалаторе, несущемся в прошлое, перестанут возникать на его продолговатом теле, когда твой взгляд ни с кем уже не встретится, ты можешь вернуться в настоящее, но вернуться уже с ощущением того, что все точки расставлены над «i».

 

Шахматная доска или чрезмерный анализ

 

            Возможно, мой дорогой читатель, ты уже несколько утомлен моими бесконечными метаниями между образами – и действительно, тут есть от чего закружиться голове, сначала лестница, и вот тут же, буквально сразу, как ни в чем ни бывало, я рисую перед тобой шахматную доску. Это менее витиеватый образ. И тут я вновь спрошу тебя, обращаясь к твоему воображению, свободному от витающих в самом воздухе стереотипов, что является тебе на ум, как только ты слышишь про шахматную доску? Блики света на деревянных клетках? Морщины на задумчивых лицах игроков? Возможно ты слышишь звук опускающейся на свою новую позицию фигуры? Но все перечисленные мною образы внешние, имеющие самое тесное отношение к физической действительности, но весьма далекое и косвенное к действительности метафизической. Звуки, картины из перемешанных на поле черных и белых фигур, разбросанных весьма причудливым образом по черным и белым клеткам – чувства, вызванные твоим осязанием, мой дорогой и терпеливый читатель, я же хочу иметь возможность заглянуть в твое воображение и увидеть, что существует за этой туманящей сознание пеленой из явно ощутимых, осязаемых образов, которые приходят в наши головы при первом упоминании о шахматах. И тут, поставив вопрос таким бескомпромиссным способом, я смогу предположить, что ответ на мой вопрос ты будешь искать в самом характере и сущности этой древней и изящной игры. Если отбросить в сторону такие безусловно важные характеристики игры как стратегия, где на ее противоположных полюсах покоятся оборона и наступление, как поиск красивых и изящных решений, ни кем еще не опробованных комбинаций, которые могли бы привести к столь внезапному, сколь и неоспоримому краху противника, причем сделали бы это кратчайшим возможным путем, дорогой, по которой фигуры прокрались бы тихими, неслышными шагами, и уделить внимание главному, далеко не всегда покоящемуся на поверхности, а потому зачастую совсем неочевидному, то в итоге мы придем к анализу, его величеству расчету, имеющему ровно один исход, заранее вычисленный, конечно если мы имеем дело со случаем, где расчеты оказались верными. Вот он, маэстро, друг логики и главный антипод вероятности. Анализ, вдумчивый и кропотливый расчет, позволяющий вопреки всем законам шагнуть из прошлого в будущее, перекинуть этот заветный и хрупкий мост из прогнозов и предсказаний.

            Здесь я возьму с твоего позволения, мой дорогой читатель, небольшую паузу в своем повествовании и позволю себе более пристально взглянуть на твое состояние, на то, какое отражение мои слова находят в твоем восприятии. И хоть я и рискую показаться чересчур опрометчивым в своих суждениях, и может быть порок в характере моих размышлений, а потому в некоторой степени и в моих расчетах, покажется тебе намного более серьезным, нежели простая, свойственная человеку поспешность, возможно ты узришь в моих предположениях поверхностность, я тем не менее предположу, что мои слова ты воспринял с некой опаской, ибо тебе показалось, будто я говорю о рассуждениях и анализе как о чем-то столь редко встречающемся в нашей жизни, о чем-то, что можно наделять неким духом благоговения, который, безусловно (я это и сам заметил) присутствует в вышесказанных мною словах. Я не буду оправдываться, не только потому, что считаю ( и всегда считал) это абсолютно бессмысленным занятием, но и потому, что оправдываться мне абсолютно не за что. Мои благоговейный тон не был случайным, он происходит от моего преклонения перед чудом, которое становится возможным благодаря расчету и анализу, ибо не могу я подобрать иного кроме как «чудо» слова для обозначения столь странного в своей возможности быть управляемым человеком по одной ему пришедшей в голову прихоти, сколь и восхитительного явления в своей окончательной свершившейся форме по предсказанию будущего средствами, доступными любому человеку от природы, средствами, не таящими в себе скрытой мистики. Ничего необычного, лишь наша человеческая способность рассуждать холодно и беспристрастно. Надеюсь, что этими словами я вполне объяснил весь смысл расставленных мною акцентов, и разрешил наше некое взаимное затруднение, вызванное, скорее всего, разными взглядами на обсуждаемое понятие. И во всех этих рассуждениях мы с тобой, мой дорогой читатель, совершенно забыли о нашей героине. И хоть наша с ней связь в какой-то мере можно назвать односторонней, ибо слово это будет означать главное – оно покажет, что только мы, соглядатаи, наблюдаем за ней, в то время как сама Ева ничего о нас не подозревает, и от мыслей ее и догадок далеки наши с тобой любопытные взоры.

            И здесь, пока мы имеем эту уникальную и завидную возможность наблюдать за человеком, находясь в пока еще не разоблаченном укрытии, надежно скрывающим нас от встречного пытливого и недоумевающего взора, мне бы хотелось, чтобы ты, мой милый читатель, вновь обратил внимание на лицо Евы. О, нет, конечно же, как ты легко мог понять и в чем безусловно уверен, я не буду вновь обсуждать поистине неисчерпаемую, бездонную тему образов, также не собирался я в этом месте моего повествования затрагивать более узкую тему красоты, я просто хочу, чтобы ты рассмотрел выражение лица Евы, ведь лицо человека, словно открытая книга, которая снимает завесу тайны с многого из того, что без ее поясняющих знаков казалось бы неразрешимой загадкой. Итак, лицо Евы, вернее его конкретное выражение, которое существует лишь в данный момент, расслаблено, меж бровей наконец-то исчезла хорошо мне знакомая пытливая морщинка, являющаяся признаком размышлений, рот слегка приоткрыт, и взгляд ее ничем не опечален. Все выражение лица Евы говорит нам с тобой о том, что наша героиня находится в состоянии столь завидной, сколь и недостижимом для многих состоянии гармонии. Здесь, как не стали мы вновь рассуждать о красоте и зрительных образах, так не станем мы обсуждать сложное, многогранное и загадочное понятие гармонии, а лишь позволим себе заметить, что чем бы в остальном это состояние не определялось, сколько бы проявлений (лиц) оно не имело, лишь одно можно сказать о нем с уверенностью, а именно – состояние гармонии является антиподом рассуждений, ибо рассуждения, как мы уже заметили в начале этой небольшой по объему, но насыщенной по содержанию главе, имеют своей целью дать нам возможность заглянуть из нашего настоящего в будущее, то есть рассуждения имеют цель, а потому представляют собой дорогу и движение, в то время как гармония цели не имеет, и представляет скорее место отдыха на этой дороге, но отдых этот не получит заплутавший в своих собственных мыслях путник.

            И снова я просто обязан обратить внимание на твое, как мне кажется, недавно возникшее недовольство, мой дорогой читатель, возможно происходящее от твоего несогласия со мной, которое тем более тебя расстраивает, что в моих рассуждениях я давно не брал паузы, а потому ты не имел ровным счетом никакой возможности для того, чтобы высказать свои собственные замечания. Я постараюсь как можно скорее исправить эту оплошность и внимательно выслушать все твои возражения, а потом, если ты позволишь, я отвечу на них, стараясь при этом подвести итог этой главы самыми главными и убедительными словами.

Ты сказал столь очевидные вещи о том, что гармония несовместима с расчетом и холодным анализом, призванным перенести нас в прогнозируемое нами же будущее, но этим ты не сказал ничего нового, - вот как, скорее всего, будут звучать твои упреки. Как и обещал, я немедленно отвечу на них и в этот раз постараюсь сформулировать мысль так, чтобы не было нужды брать паузу и выяснять причину нашего легкого несогласия.

            Но прежде, чем завершить наши рассуждения, мыслью, как мне кажется достойной этого, я все же осмелюсь задать тебе еще один вопрос – как часто тебе, мой дорогой и терпеливый читатель, приходится видеть выражения лиц озадаченных, лиц, чьи прекрасные черты терзают немилосердные морщины, выступившие преждевременно лишь вследствие тяжелой напряженности, вызванной противоречивыми мыслями и трудными расчетами и прогнозами? И как часто тебе доводилось встречать людей, пребывающих в заветном состоянии гармонии, чьи лица были бы расслаблены, а взгляд ясным и чистым, позволяющем максимально приблизиться к незатуманенному стереотипами взгляду на вещи, как они есть. И снова я прошу прощения, но на сей раз причиной тому послужила вовсе не излишняя запутанность и витиеватость моей мысли, которую я не мог привести к одной единственной цели, словно начинающий, без достаточного опыта, пилот, который кружит над аэродромом, не находя в себе силы посадить самолет, а за то, что задал тебе по сути риторический вопрос, да еще и потребовал на него ответа.

            И снова вернемся к нашей героине, и на этот раз обратим взоры не на нее, ловящей лучи ласкового солнца и вдыхающей пряный аромат цветов, покрывающих пестрящий разными красками луг, а на ее мысли, высказанные мне во время одной из наших многочисленных и поистине невоспроизводимых дословно, так уж много их было, бесед. А начала она свою странную мысль с весьма поразивших меня слов, заявив, что на ее взгляд излишние размышления, скрупулезная вдумчивость и зачастую неискоренимое и неуправляемое человеческое желание все подвергать тщательнейшему анализу способствует лишь одному, а именно все это может спугнуть судьбу, спутать клубки и тогда может произойти непоправимое…В ответ на мое недоумевающее выражение в тот момент, на высоко вскинутые брови и округлившиеся глаза (а Ева тоже читает лица как книги) она незамедлительно дала свое пояснение: «Судьба – это кто-то или что-то заранее предопределенное, возникшее еще до нашего появления, что-то, таинственное и скрытое от нас. Но кто-то должен этим управлять. Почти все называют это богом. Но чтобы это ни было, подчинить это себе, а потом спугнуть и этим все испортить, мы можешь лишь единственным способом  - пойдя этому наперекор». 

Тут мне придется добавить кое-какие пояснения уже со своей стороны, и закончить главу несколько неожиданной, но очень убедительной на мой взгляд мыслью…Хотя, мой дорогой и любезный читатель, за все наши взаимные затруднения и разногласия, которые сопровождали мой рассказ на протяжении всего моего повествования, и возникавшие исключительно по моей неосмотрительности, я просто обязан предоставить тебе возможность самому завершить эту главу, высказав вслух ту мысль. Почему я так уверен в том, что высказанные тобой слова, совпадут с тем, что собирался сказать я, подводя итоги? Еще одну секунду, мой терпеливый читатель, и ты все поймешь сам. А я, в свою очередь, задам тебе вопрос, который тогда так поразил меня, прозвучавший из Евиных уст – вообрази себя на мгновение богом, могущественным создателем, наградившем людей не только жизнью, но и сценарием ее развития, что обычно именуется судьбой, и вносящим в нее коррективы по своему усмотрению, а теперь ответь мне на вопрос, и пусть этот ответ завершит наши рассуждения относительно главной темы этой затянувшейся главы, просто ответь – стал ли бы ты, будь ты богом, вершителем судеб, возиться с людьми, предпочитающими самой жизни анализ всех возможных вариантов ее развития, и в этих расчетах напрочь игнорирующих великое и даже для тебя существующее понятие случая? …Я был уверен в том, что ты ответишь именно так.

 

Игра

            Надеюсь ты простишь мне мою повторяемость, милый мой читатель, ибо сейчас я снова хочу представить твоему вниманию шахматную доску. Я говорил о ней совсем недавно, но раньше я прибег к ее помощи второстепенного, не могущего претендовать на хоть немного важную роль в повествовании образа, здесь же она упомянута мной по схожей причине, однако роль ей будет выделена куда более значительная в виду того, что темы игры ее неявно предполагает и тут не придется мне давать долгие, утомляющие разъяснения относительно причины, сделавшей уместным присутствие этого образа на данном этапе моего рассказа.

Образ шахматной доски суть явление физической реалии. Гладкая или шершавая доска, с контрастными клетками, будь то контраст черного и белого, синего и желтого или  любых других различающихся цветов, с деревянными или сделанными из камня фигурами, вот неполный список вариаций физического воплощения шахматной доски. Однако к самой игре это имеет лишь отдаленное отношение. И не ради доски с выстроенными в стройные ряды и готовыми к борьбе фигурами я привлек этот образ. Речь здесь пойдет об игре, об этом тонком, неуловимо сладостном состоянии, когда мысли парят, и в этом движении их ничто не может остановить, лишь красота и изящество, легкость и грациозность могут направлять их движение, ибо сложно представить себе некрасивую игру, игру, лишенную очарования блистательных актеров, ее исполняющих.

Мой дорогой читатель, я надеюсь, ты простишь мне то, что я с такой непосредственностью и необдуманностью привел в качестве заглавного образа этой темы шахматы, и тут же их таким нелепым образом оставил, словно позабыл свое первоначальное намерение и решил сделать вид, что так оно и должно быть. То, что ты мог принять за мою безрассудность и неосмотрительность, сводится лишь к соблазну этого емкого образа, символизирующего игру, но игру особенную, имеющую своей целью занять ум красивой мыслью, заставить его обдумывать самые достойные комбинации и упражняться в переборах различных стратегий, образа, перед которым мне было сложно устоять, и мой чересчур резкий вираж в сторону игры авантюрной, призванной разнообразить жизнь человека, привнести в нее новые мотивы, дать возможность примерить много масок и проникнуться сладостным ощущением того, что носимая тобою маска и являет твое настоящее лицо. Надеюсь, что, простив мне мой неплавный вираж, ты продолжишь со мной беседу об игре, тем более, что осознав и более того, попросив твоего прощения, за допущенную мною неосторожность, которую придирчивый человек мог бы с легкостью назвать уклонением от темы, я намерен впредь говорить только об этом приобретшем особое значение в схожести заурядных будней игре, игре, которая позволяет жить жизнями дюжин создаваемых нами образов, маски которых нам так нравится примерять. Игра, которая толкает нас к зеркалам, перед которыми мы столь же долго и старательно строим гримасы, сколь внимательно потом их изучаем. Эта тема так часто освещалась в книгах, обыгрывалась такими огромными талантами, имена которых я не буду здесь приводить в виду того, что они тебе, мой милый читатель, известны, и в моих упоминаниях не нуждаются, и обыграны с таким завидным мастерством, что казалось бы бессмысленно уже браться за эту тему, однако случай той показавшейся мне необычной игры я приведу на этих страницах и скажу лишь, не приступив пока к его непосредственному описанию, что именно этот случай, поразивший меня несхожестью с другими, пробудил во мне желание написать эти строки. Но прежде, чем я начну, я хотел бы вернуться к нашей героине, ибо в витиеватых дебрях наших с тобой рассуждений мы совсем о ней позабыли.

            Сейчас Ева сидит на поляне благоухающих цветов, где их бесчисленные, неповторимые ароматы смешались танцем ветра в один единственный пряный запах, пьянящий  и волнующий запах весны. Как я уже имел смелость неоднократно упомянуть о том волшебном состоянии гармонии, в котором пребывает Ева, гармонии, столь сложно достижимой, и может быть потому столь притягательной, в городском ритме наших дней. И именно это, последнее упоминание о достигнутой гармонии может показаться тебе странным в контексте той игры, или вернее будет сказать роли нашей героини, исполняемой ею всегда с особой радостью. Как не вынуждали бы меня мои предыдущие и местами чересчур напыщенные слова об игре и масках (я и сам это сознаю) продолжить повествование в манере, близкой более к детективному жанру, снабдив его пряностями интригующей истории, увы, быть может мое признание тебя разочарует, ни о чем таком я не собираюсь толковать, я лишь хочу поведать одну нетипичную историю игры, вернее роли, выбранной нашей героиней. Но следуя уже сложившейся традиции, прежде чем  приступить непосредственно к рассказу, мне хотелось бы кое-что спросить у тебя, мой милый читатель, как всегда с надеждой на самый искренний и полный ответ. Я лишь хочу знать, что приходит тебе на ум при первом упоминании об играх и ролях, которые люди ведут непрестанно, и уж конечно я не имею в виду театр и профессиональных актеров?

И вновь я осмелюсь ответить за тебя, за что заранее прошу меня простить, ибо сейчас мною движет вовсе не ощущение того, что твое мнение я могу с легкостью угадать и тем более интерпретировать, как-то могло показаться из моих неосмотрительных действий, а лишь нетерпеливое желание начавшего повествование поскорее перейти к его самой интересной части и сообщить наконец саму суть. Неслучайно в предыдущих строках я употребил так и просящееся на страницы в контексте обсуждаемой нами темы слово «интригующий». Ведь именно оно первым всплывает в волнах воображения, лишь только мы заговорим о человеческих ролях, выбираемых людьми и порою так искусно исполняемых в их обычной повседневной жизни. Здесь и желание быть разными, и желание, на первый взгляд схожее с первым, но отличное от него в самом основании, которое послушно отступает под напором внимательного рассмотрения и анализа (ибо если нам с тобой дана эта поистине замечательная возможность, могущая приоткрыть завесу тайны, скрывающую таинственное, загадочное и так манящее этой тайной будущее, что было бы просто бессмысленно отказаться от ее использования) желание скрыть свое истинное лицо за маской кого-то другого, нами же придуманного, здесь и много других мотивов, однако сколько бы интересными они не были и сколь огромным не был бы соблазн их обсудить, я не уступлю ему и тем самым не собьюсь с главной мысли, ведущей меня с каждым словом к главной идее, которой я хочу с тобой поделиться, мой терпеливый читатель. Какими бы не были мотивы каждого отдельно взятого человека, придумавшего себе образ, надевшего маску на свое истинное лицо, призванную скрыть его ото всех, жизненный опыт говорит нам о том, что маски эти суть лишь преувеличенные и идеализированные лица их обладателей, наши маски зачастую это то, какими мы хотели бы видеть самих себя.

И вновь я вынужден просить твоего прощения, на сей раз за то, что стал говорить менторским тоном о таких очевидных вещах. Вот она – немыслимая по своему воздействию и подчинению сила стереотипов, которых мне так хотелось избежать в моем повествовании. Но вернемся к играм, ролям и главное – к нашей героине. Маска человека в жизни это антипод его лица. Слабый надевает маску сильного, трусливый – отважного, злой – доброго. Но каким бы бесконечным не был этот список, главным остается то, что игра и ношение маски, обычно так тщательно создаваемой и так бережно хранимой впоследствии от угроз разоблачения, призвано открыть человеку новые горизонты, иными словами преследует какие-то его цели. Маска стала алчной, люди перестали носить маски лишь для одного удовольствия, лишь для того, чтобы почувствовать многогранность и разнообразие жизни. И вот в этом непрекращающемся параде лиц, лиц мнимых, созданных людьми в целях осуществления их тайных замыслов мне показалось странной игра, в которую наша героиня любит играть до сих пор. И снова я возьму небольшую паузу и еще немного отсрочу момент, к которому иду с начала этой небольшой, но важной в моем повествовании, главы для того, чтобы отогнать от тебя саму идею того, что игра эта может преследовать тайные цели и быть мелочной, потакающей принципам человеческой алчности. Я позволил взять себе еще одну паузу лишь потому, что сама мысль о том, что в своем представлении о Еве, ты можешь связать ее с такими низкими человеческими пороками, больно ранит меня тем более что такая неверная связь может быть установлена только благодаря моим, порою слишком порывистым и неаккуратным словам. И чтобы не быть более голословным, я наконец приступлю к описанию выбранной Евой и ее любимой игры. И здесь позволю себе небольшую улыбку в виду того, что описание этой игры по моим ожиданиям и выводам так сильно отличается от того, что ты мог себе представить за время столь длинной и обстоятельной преамбулы, что губы невольно сами вытягиваются в улыбку, ибо всевозможные интриги так далеки от безобидной, забавной и трогательной игры Евы, которую я как-то в шутку назвал «Ева в быту». И действительно, эти слова напросились сами при виде того, как ведет себя Ева в повседневной жизни, в уюте дома и окружении привычных вещей. Признаюсь, что оставшись дома без срочной работы, а потому должный сам себе придумать занятие, могущее заполнить весь мой ум, все сознание, я немного теряюсь в обилии вариантов выбора и начинаю тосковать, Еве же это чувство в схожих обстоятельствах просто неизвестно. Не только потому, что она всегда с легкостью находит себе занятие по душе, но и потому, что все действия, осознаваемые мною как самые обычные, сопровождающие жизнь любого человека, как-то принятие душа, мытье посуды или уборка на книжных полках приводятся Евой в движение богатым механизмом игры. Ева играет в то, как она принимает душ, играет в то, как она моет посуду, и даже в том, как она расставляет книги, есть элемент игры. Ева перевернула понятие игр с ног на голову, она превратила его из интригующего понятия, спрятанного за броней созданной человеком маски, в безобидную игру, в что-то, само собой разумеющееся. Даже сейчас я смотрю на нее и понимаю, что в том, как она сидит, как вертит откинутой назад головой, чтобы добиться приятного касания волос по обнаженной летнем платьем спине, по тому, как щурит глаза от лучшей пригревшего ее весеннего солнца, есть элемент игры, и в довершении этой темы, на протяжении которой я следовал принципам живописи «от общего к частному, от частного к целому» я позволю себе обратить твое внимание на то, что смысл этой игры следует искать не где-то вовне, как-то могло показаться на первый взгляд, и уж тем более не испытывает она необходимости в прицеле чужих глаз, не вниманию публики служит эта игра. Это – созданная Евой вещь в себе, кантовская Ding an sich[14], некогда сотворенная Евой, но более ей не принадлежащая. Игра в мире игры, игра ради себя самой.

 

Заложники стереотипов

 

            Какой бы ни была великой сила стереотипов, какой бы страх своей всеподавляющей могущественностью они не внушали, порой нам все же удается избежать их (ах, если бы ты знал, мой дорогой читатель, как хотел бы я лишить их права оставить свой след в моем повествовании). Но если бы одной лишь человеческой сосредоточенной воли хватало бы с лихвой на то, чтобы не угодить в искусно расставленные повсюду силки стереотипов, они были бы гораздо проще, и в таком случае, я не отвел бы им маленькой как всегда, но важной главы в своем рассказе. Следуя перенятому у Евы-художницы приему – переходя от частному к целому, а от целого возвращаясь к частному (говоря более понятными, а потому допускающими меньше толкований словами, переходя от абстрактного к наглядному) – ты, мой дорогой читатель, можешь слегка разочароваться той возвышенной ролью абстрактного, и той приземленной ролью конкретного, отведенных мною стереотипам в этой главе. Однако за видимой простой и повседневностью примера, который я приведу чуть позже, и кроется истинная сложность стереотипов, которая лишь приумножается их кажущейся, видимой простотой. Но не буду больше томить тебя абстрактными размышлениями, не буду испытывать твое, поистине достойное зависти и уважения терпение, а перейду, наконец, к наглядному примеру, и только после, уже столкнув тебя с обманчивой видимостью кажущейся простоты, я, с твоего позволения, вернусь в привычное русло обобщений и образов.

            Ева сидит на поляне ароматных цветов. Ее движения парят в свободном полете, словно она отпускает их на свободу как птиц, вылетающих на волю из некогда запершей их тесной клетки. Она красива как может быть красива женщина в ее возрасте, однако эту красоту из-за отсутствия губящей определенности, делающей ее приторной, портящей, отравляющий вкус открытия, зыбкости неуловимых черт, все же нельзя назвать стереотипной. Красота Евы хрупка, неуловима и так неоднозначна. И я уверен, что всматриваясь в нее глазами двух совершенно разных людей, пусть и объединенных набором общих стереотипов, которые невозможно миновать, проживая свою социальную в жизнь в обществе, мы, тем не менее, воспринимаем ее совершенно по-разному, и разные черты для нас творят ее красоту. Мне нравится изучающий взгляд Евы, легкий прищур глаз, нацеленный на то, чтобы защитить их от ярких солнечных лучей, ее немного склоненная набок голова, в наклоне которой, однако, не ощущается раздражающей покорности смирения, наоборот, в ней чувствуется молодость, решительность, умеренное кокетство и едва уловимый вызов. Тебе же, мой дорогой читатель, может понравиться в ней совсем другое, ты можешь выделить более осязаемые черты – правильную форму прямого, слегка вздернутого, но очень аккуратного и подходящего ее лицу носа, блеск мягких, переливающихся в лучах волос, тонкую шею, и в них найти олицетворение Евиной красоты.

            И тут я вынужден вновь взять небольшую паузу для того, чтобы ответить на возникшие у тебя вопросы, главная суть которых заключается в следующем – где связь между тонкой шеей Евы и коварными стереотипами, ловящими нас в свои сети, превращающими в своих заложников. На этот вопрос (и в свое оправдание за чрезмерное углубление в несущественные, но столь живописные детали)  я отвечу, что рассказал о том, какие именно черты Евиного образа для меня олицетворяют ее красоту, лишь для того чтобы подчеркнуть хрупкость, изящность, неуловимый шлейф очарования, оставляемый ее образом, который является полной противоположностью явному, но однозначному образу Евиной подруги. Приступив к рассказу, заложенному в основу этой главы подобно фундаменту, созданному для того, чтобы поддерживать все здание, мы наконец вступили на почву, благоприятную для бурного роста стереотипов.

            Как я уже сказал, Евина подруга обладает яркой, заманчивой, но совершенно однозначной красотой, придающей внешнему облику больше притягательности, в то время как образ ее, метафизический, хрупкий и неуловимый, словно проиграв в своем соревновании с внешней красотой, даже против воли наблюдателя притягивающий его взгляды, меркнет, тускнеет, как покрытая пылью старая фотография. Это – стереотипная красота, ибо как только ты видишь ее, ты в тот же миг лишаешься способности вынести ей новую, оригинальную оценку, в твоих мыслях не будет новизны. Увиденная тысячами совершенно непохожих людей, она, тем не менее, следует проложенным для нее стереотипами, витающими в воздухе, которым живет наше общество, пути вызовет у этих людей совершенно одинаковые мысли и суждения. Именно это качество стереотипов – стирать истинно лицо выносящих суждения людей, которые к тому же нередко по наивности принимают эти суждения за свои – я считаю самым страшным, самым разрушительным для личности. И тут, как я смею подозревать, ты задашь уместный здесь, и в некотором роде даже закономерный вопрос, спросив, какой вред это может принести личности, в том числе обладательнице внешности, порождающей столько стереотипных суждений. И снова я возьму небольшую отсрочку в несколько фраз, сказав здесь лишь о том, что ответ мой таится в рассказе о нашей новой, так внезапной возникшей героине, внимание которой я уделю в своем рассказе, но только на этих страницах, позволив себе позаимствовать историю ее жизни для того чтобы привести ясный, обстоятельный пример, иллюстрирующий основную тему этой главы.

            Как я уже сказал, в отличие от Евы, ее подруга обладала на первый взгляд более красивой внешностью, которая быстрее бросалась в глаза и оставляла более яркие воспоминания, но после некоторых размышлений и наблюдений вдумчивый созерцатель просто обречен прийти к выводу (и тут не минуют нас цепкие оковы стереотипов), что внешность подруги кажется на первый взгляд более броской внешности Евы по той единственной причине, что броскость эта обусловлена очевидностью – в ней нет полутонов, которые приходится угадывать. Имена эта очевидность, отсутствие пространства для вольного толкования, и заставляет столь разных людей, столкнувшись с такой однозначной красотой, выносить ей всегда одинаковую оценку, тем самым становясь заложниками стереотипов. Что до самой обладательницы такой красоты, являющейся одновременно ядром притяжения для многих мужчин и поводом для зависти для не меньшего количества женщин, то ее страдания от обстоятельств, позволивших природе наделить ее даром и проклятием одновременно, скрыты от невнимательного взгляда, но все же глубоки, и, увы, неискоренимы, ибо именно она является центром замкнутого круга, очерченного стереотипам. Это стереотип красоты – один самых популярных и нежно лелеемых нашим обществом стереотипов.

            Но вернемся к подруге Евы, не будь истории которой у меня перед глазами, и, возможно, эта глава никогда не появилась бы в моем повествовании. Осознав, что круг замкнулся именно на ее красоте, очертив невидимую, но от того ничуть не менее ощутимую и гнетущую своими границами линию, подруга Евы поняла, что не хочет быть не только стереотипной красоткой, но и вести подобающую этому образу, начиненную стереотипами жизнь. Но если первое изменить было ей неподвластно, то ответственность за все происходящее в своей жизни она решила отважно взвалить на свои изящные, прямые плечи, ловившие столько восхищенных и искрящихся завистью взглядов, тем самым напрочь отвергнув роль случае в судьбе человека.

Как-то часто бывало с ней в школе, когда, увидев неточность или помарку на странице своей безупречно аккуратной тетрадки, она, не жалея времени и сил, вырывала испорченный лист, и переписывала все по новой, она решила поступить в жизни, но при этом выбросить она решила всю тетрадку, а вместо нее завести новую безупречно правильную, аккуратную, однако, выбранную ею самой, а не обществом, принципы и устройство которого навешали на данную ей природой красоту столько ненужных ярлыков. Если продолжать аналогию со школьными тетрадями и жизнью Евиной подруги, то выброшенная ею тетрадка была исписана до последней свободной строчки – и записи эти представляли распланированную обществом, причитающуюся такой красотке жизнь. И хотя такой жизни многие могли лишь позавидовать (впрочем, как и ее красоте), наша, ненадолго ставшая главной, героиня этой главы отвергла ее как навязанный ей сценарий, уже потому совершенно чуждый ее свободолюбивой натуре, по воли судьбы, существование которой она решила также отвернуть своими отчаянными действиями, заточивший ее в замкнутый круг стереотипов. Против такой же яркой как и она сама, против такой же однозначной, но причитающейся ей как законной обладательнице почетного титула идеально красивой женщины жизни она решила поставить жизнь обыкновенную, ничем не примечательную, жизнь, затерявшейся в бесконечном и не иссекаемом потоке повседневных дел домохозяйки. Евина подруга вышла замуж за простого человека, не наделенного не только красотой, но не отмеченного и особым умом, которой в браке с ней не искал убежища от навешанных на него обществом ярлыков, от навязанного жизненного плана, и о мотивах своей супруги даже не догадывался (он не был также отмечен достаточной проницательностью), а лишь покорно благодарил свою судьбу (и продолжал искреннее недоумевать) за то, что такая красотка выбрала именно его.

            Их брак представлял собой фарс двух несчастных вместе людей, но чем более несчастливой чувствовала себя желающая убежать от расхожих стереотипов красавица, тем более рьяно отстаивала она свой выбор, готовя мужу еще более вкусный завтрак, еще больше интересуясь его неувлекательной работой, исполняя роль идеальной жены, ибо в своем растущем день ото дня ощущении нехватки счастья, унылости и тоски она тем не менее не видела главного, от чего так долго пыталась убежать – обреченности, и жить с этими гнетущими чувствами позволяло ей лишь ощущение, что свое собственное, выбранное самостоятельно несчастье, гораздо лучше всех благ, выбранных за тебя и без твоего ведома, и жизнь свободного человека, выбирающего для себя путь, гораздо ценнее и несомненно лучше, жизни узника, будь он заточен хоть в золотую клетку.

           

Красота нашего воображения

            Ева сидит на поляне распускающихся цветов, укутанная, точно в нежный, почти невесомый плед, в аромат их смешавшихся воедино запахов. Рядом лежат ее туфли с цветными шелковыми лентами, разметавшимися по земле, точно змеи. Ева жмурится от удовольствия и от чересчур ярких лучей. И хотя она представляет собой такого же реально существующего человека, как я или ты, мой дорогой читатель, все же, смею предположить, что ее образ, сошедшей со страниц моего повествования, может показаться чем-то отвлеченным, эфемерным. И дело тут даже не в недостаточно четком словесном портрете, нарисованным писателем (а эту часть я учитываю и в полной мере признаю допущенные тут ошибки, которые и могли, в свою очередь, привести к такому нечеткому образу, за которым не стоит живой человек), а в нашем восприятии – мы готовы поглощать информацию полностью, полностью воспринимать какой-то объект со всеми не допускающими иных толкований определенными, а потому однозначными деталями лишь по необходимости, когда эти детали настолько вычурно недвусмысленны, что фактически вынуждают нас принимать вещи такими, какие они есть. И именно потому что обстоятельства часто давят на нас всем грузом однозначно трактуемых деталей, наше воображение пытается отыграться во всем, где допустимо произвольное толкование вещей.

То, что образ Евы во многом будет казаться неуловимой зыбкой проекцией несуществующего человека было вполне предсказуемым результатом, ибо не имея достаточно обременяющих его деталей, наше воображение почувствовало себя хозяином восприятия и начало творить свой собственный портрет нашей героини, используя для этого только полутона, и именно отсюда проистекает легкость, призрачность, зыбкость  получившегося образа. Как правило, мы любим именно то, что творит наше воображение, и хотя это зачастую происходит неосознанно, а потому результат этого процесса тоже представляет собой непредсказуемый для нас исход, однако ощущение, что мы, словно боги, можем сами додумывать образ, наделять его теми или иными чертами, доставляет нам удовольствие, и потому любой неявный, эфемерный образ дороже явно ощутимого, а потому однозначно трактуемого явления, навязанного нам действительностью вместе со всеми обременительными деталями. Это как нельзя лучше ощущается, когда мы пытаемся сравнить и проанализировать (ибо странно было бы пренебрегать этой данной человеку привилегией путем рассуждений как бы предсказывать будущее, приподнимая слегка тайную завесу) этап первой влюбленности и последующие этапы, когда, независимо от того, разгорается ли этой чувство небывалым огнем, или наоборот постепенно увядает, для нас воспоминания о первых днях нового романа, захватившего нас нового чувства представляют собой более дорогие воспоминания, ибо в первую пору зарождающихся отношений наше воображение чувствует полную свободу, с которой начинает творить воображаемый и любимый образ, который витает в ореоле загадок, и ощущение того, как многое нам предстоит в нем открыть, заставляет наши сердца трепетать в предвкушении. Но по мере развития отношений, куда бы они ни заходили и во что бы они не эволюционировали, наша способность что-то додумывать, наделять уже хорошо знакомый нам и в достаточной степени изученный образ новыми, желанными чертами постепенно увядает, испаряясь в количестве открытых со временем качеств, давящей своей определенностью и неизменностью. И высказав только что свою неоднократно проверенную на опыте точку зрения, я, с твоего позволения, мой дорогой читатель, пользуясь твоим исключительным вниманием и восприимчивостью, которые ты не устаешь демонстрировать на протяжении всего моего повествования, я посмею сделать более общий, более резкий, и потому могущий вызвать острую неприязнь и чувство вопиющего несогласия, вывод о том, что люди любят только то, что творит их воображение, со всем видимым простором для усовершенствования хрупкого, эфемерного образа, готового принять новые воображаемые черты словно рождественское дерево, готовое принять дождь мишуры и пестрящее разнообразие украшений, и это пространство дает нам необходимое как воздух ощущение свободы. В своих фантазиях мы парим словно птицы, чувствуя безграничность собственных возможностей, и именно поэтому, любой образ, созданный в кузнице нашего бескрайнего воображения, неизменно теряет лучшие из своих качеств, столкнувшись с действительностью, именно поэтому он разлетается на тысячи хрупких осколков и именно поэтому их звон еще долго продолжает стоять в ушах, являясь бестактным свидетельством несостоятельности наших иллюзий.

 

Последние цветы

            Ева сидит среди бесчисленных распускающихся цветов, опьяняющих ее своими душистыми ароматами, и именно о цветах я намерен рассказать в этой главе, но не об их прелести, свежести, и даже не об их чарующих ароматах. Цветы будут выступать здесь в роли символа, образа, о которых также как и о цветах я уже достаточно упоминал на страницах моего повествования. Но только сейчас эти два понятия тесно переплетутся, и цветы будут выступать в форме образа, хрупкого, эфемерного, конкретное материальное воплощение которого значит сейчас гораздо меньше его назначения и сути. То, что я собираюсь сказать на ближайших страницах, так гармонично бы смотрелось как продолжение и развитие мысли предыдущей небольшой как всегда, но емкой по содержанию главы, однако, признаюсь, уже в последний момент, я решил посвятить этому отдельную главу. Частное и общее неразделимы, однако иногда их разную природу надо подчеркивать – для этого потребовалась отдельная глава. Общим была идея о том, что люди гораздо охотнее и легче воспринимают плоды творчества собственного воображения, несмотря на то, что последние иногда получаются нечеткими и мерклыми, как запотевшее стекло, усеянное бесчисленным множеством крохотных капель, сквозь которые ничего не удается рассмотреть, нежели, образы, подаваемые им реальностью, которые обременяют количеством недвусмысленных черт, груз которых кажется таким непосильным человеку, жаждущему ощущения свободы восприятия.

            И как бы ни была велика важность этого Общего, обсуждаемого нами с тобой, мой дорогой читатель, уже во второй к ряду главе, в качестве Частного, на свой страх и риск, я приведу незначительный пример, который, однако, несколько лет назад запомнился мне своей сопричастностью прекрасному (скоро тебе будет понятно, что я имею в виду) и своей трогательной нелепостью в мире вещей, подавляющих своей важностью этот плод человеческого воображения, словно сорняки выживают с клочка земли крохотный, но прекрасный цветок.

            Как я уже неоднократно упоминал, Ева занималась живописью и рисованием с детства. Ни в художественной школе, ни в более теплом, но далеком от живописи семейном кругу никто не признавал за ней настоящего таланта художника, однако все наблюдали интерес к ее работам, в которых отмечали необычность, вызванную сознательных искажением некоторых деталей, гармоничные цвета и изящные композиции. Но сколько бы доводов, кажущихся им самим объективными, ни приводили люди, слывшие как специалистами, так и полными дилетантами в вопросах живописи, смею предположить, что в работах Евы наибольшее впечатление на них производили отнюдь не композиция, гармония правильно подобранных цветов и некоторые смелые преувеличения – все дело было в названиях. Да, именно в них, как бы глупым это ни казалось сейчас, и уж тем более тогда, взглянувшим на тебя, мой дорогой читатель, с нескольких строк моего повествования своей нелепостью вырванной из общего контекста фразы, но это было так – людей больше всего впечатляли названия и удивительно точное раскрытие их темы на холсте. И снова отложим немного главное намеченное в этой главе – Частное в вопросе свободы человеческого восприятия, я перейду к еще более частному, а потому менее общему, и расскажу о картине, названию которой я уделю особое внимание, вспомнив со слов героини об истории его происхождения.           

            Из всех доступных Еве объектов окружающего мира, ее больше всего интересовали люди, поэтому среди ее работ так много портретов. Первые портреты легко отличить от выполненных в более поздний период, но отнюдь не потому, что они проигрывали последним в технике – наоборот, некоторые из них выглядели куда более продуманным, чем работы выполненные, на пике оттачиваемого мастерства. Первые портреты можно безошибочно отличить по чересчур красивым людям, изображенным на них, и потому людям, чью красоту можно назвать определенной, чересчур броской, не допускающей иного толкования или восприятия. Такими же получались и портреты – красивые портреты красивых людей, но не более. То, к чему Ева пришла впоследствии, делало из нее куда более профессионального художника, чем аккуратно выписанные тени на лице или изгиб бровей и перелив света в волосах. Она стала писать образы, и тут же ее картины стали более свободными, они задышали, и позволили вздохнуть людям, на них смотрящим. Мне особенно запомнился одних портрет, из более поздних образов, историей которого я хотел бы поделиться.

Как-то Ева разговаривала со своей подругой в момент, когда та сердилась. И пусть это недовольство, проступающее на ее лице, выглядело слишком человечным, слишком понятным для того, чтобы вызвать хоть какой-то интерес, однако Еве пришло в голову название! Она придумала название картины, которое возникало в ее голове раньше всякого желания взяться за кисть. Спохватившись о том, что так она может и упустить момент, Ева попросила свою подругу быть натурщицей для портрета. Подруга согласилась (ибо люди редко отказываются от возможности иметь свой образ, увековеченный красками на холсте), однако даже сейчас, спустя столько времени, увидев уже конечное произведение, я не могу не погоревать о столь прозаичных желаниях, пришедших тогда на ее ум – она потянулась к сумочки за зеркалом, ибо хотела поправить макияж и прическу. Ева едва успела ее окликнуть, ибо именно вид растрепавшихся в нервном подергивании головой волос, вид недружелюбно поблескивающих глаз явил Еве название, данное ею впоследствии портрету ее подруги. И прежде чем назвать его тебе, мой дорогой читатель, я вынужден попросить еще несколько минут твоего внимания, чтобы обратить его на связь между тем, что я рассказываю сейчас, как частным, и тем, что я обсуждал в предыдущей главе как общим – подруга Евы, совершенно определенный человек, который в ту минуту был охвачен, как я уже говорил, совершенно понятным, вполне закономерным для той ситуации (суть которой я опущу по причине того, что она никак не повлияет на то, о чем я говорю) гневом, однако своим названием Ева исправила эту ситуацию, превратив и подругу и гнев из обыденных неинтересных из-за своей предсказуемости и определенности понятий в образы недосказанные, хрупкие, манящие своей безмерной свободой и двусмысленностью. Картину она назвала «Женщина, недовольная своим решением»

            Чудесные метаморфозы, ставшие возможными лишь благодаря одному только названию, так удивили саму Еву, что впредь она придумывала ситуацию, образ, который зарождался в ее воображении, и тут же возникало название – такое же емкое, и вместе с тем безграничное. С тех пор, по крайней мере, в момент написания картин, для Евы не существовало четко определенных, а потому проявивших себя и доказавших свое существования с помощью множества фактов вещей и явлений, везде она искали лишь образы, которые ей хотелось перенести на собственные полотна, тем самым продлив их возникшую внезапно в воображении, и потому хрупкую, эфемерную как они сами жизнь.

            Такую же жизнь Ева решила продлить цветам, но то были необычные цветы. Нет, не их красота, и даже не их поистине запоминающихся ненавязчивый как весенний ветер аромат произвели на нее впечатления, но их статус. Это были последние цветы, подаренные ей возлюбленным перед тем как они расстались. Сколько бы букетов всевозможных цветов он ни дарил ей за период их романа, всегда это были просто цветы, просто знаки внимания, увядающие вместе с чувством в хрустальной вазе, и в этом качестве Еве они были совершенно неинтересны. И вот когда цветы еще стояли в вазе, а мужчина, их подаривший, должен был навсегда исчезнуть из жизни нашей героини, в ней возник образ – образ последних цветов, допускающих бесчисленное множество толкований – здесь воедино сплетаются нити ведущие к любви, дружбе и даже смерти – и этот образ, букет не конкретных цветов, но букет этих чувств Еве захотелось изобразить. Ей не понравилась картина. Она посмотрела на нее, когда та уже была завершена, а краски начинали медленно сохнуть, и вся ее поза, выражение ее лица говорили о том, что она - женщина, недовольная своим решением.

 

Кто я? Вопрос и честный на него ответ

 

            Сейчас Ева сидит на лугу благоухающих цветов, бескорыстно отдающих свою неподражаемую красоту глазу, искренне и по-дружески одаривая нас возможностью не только любоваться ими, но и вдыхать их неповторимый аромат, будоражащий самые приятные чувства, а впоследствии – при встрече с ним в неожиданном месте, в не менее непредсказуемое время – самые чуткие, самые полные воспоминания, сейчас, сидя на поляне, пестрящей самыми разнообразными растениями, Ева находится в состоянии гармонии, и мало кто мог бы допустить, что незадолго до этого ее обуревали самые безжалостные, самые яростные думы, которые, раз набросившись на нашу героиню, так до конца и не вернули ей саму себя. Жестокость этих дум в их правдивости, ибо правда жжет как крапива, а ярость – в том, что они вечны, ведь именно вечности приходится отстаивать свое право на существование. Все знают о том, что многие, да что там! – почти все – вещи в этом мире преходящи, и только сам факт, саму возможность существования вечности, связывающей воедино всю цепь событий, причин и следствий, проходящей красной нитью сквозь все бренные вещи, мы вечно  (это слово вкралось сюда не случайно, оно находится на своем закономерном месте) подвергаем сомнению. К сожалению, то были не преходящие думы молодости о вечном, о жизни и смерти, о становлении и небытие. То были куда менее прозаичные, но хищные, набравшиеся сил размышления о том, кто есть Ева для самой себя.

Мой дорогой читатель, возможно, я уже успел утомить тебя, излагая свой взгляд на интересную для меня личность нашей героини, за которой мы неотступно наблюдаем, стараясь не упустить из виду ни одну могущую внезапно стать значимой деталь, однако, как это ни печально, я так редко приводил здесь соображения самой Евы о том, что же она представляет, как она видит себя и свою жизнь изнутри и, как ей иногда кажется, - как, впрочем, показалось бы любому другому человеку, взявшемуся за такую нелегкую работу как наблюдение за собой, - со стороны. Сейчас я постараюсь исправить свое упущение, не только потому, что устал сокрушаться о нем, но прежде всего по той причине, что приведение на этих страницах рассуждений Евы о самой себе является необходимым для раскрытия затронутой тут темы.

            Как я уже отмечал, Ева ходила в художественную школу. О, не пугайся, мой дорогой читатель! Я не собираюсь изводить тебя нудными размышлениями о том, что человека нельзя научить рисовать, но что посещая специализированные школы и курсы он может лишь отточить свое мастерство, данное ему природой. Я лишь хочу напомнить про такой важный в жизни Евы факт.

            Чем же он так важен? – возможно спросишь ты. Признаюсь, я ожидал этого вопроса и даже заблаговременно приготовил на него ответ. Я не зря сказал, что факт этот важен именно для самой Евы, а не для мира, который, сложились обстоятельства немного по-иному, может быть обрел бы в лице Евы еще одного непревзойденного художника. Посещение художественной школы как этап в изучении искусства рисунка важен для Евы, ибо он в огромной степени помог ей с поиском ответа на вопрос о самоопределении, положившем начало тем самым подтачивающим ее спокойствие мукам.

            Дело в том, что однажды Ева задала себе гипотетический вопрос, а, как ты уже, наверное, заметил, мой дорогой читатель, Еве вообще нравилось размышлять абстрактно, о том, какой бы смысл имело многое из нашей повседневной деятельности, если бы не постоянная потребность в деньгах. Иначе говоря, она спросила себя, что бы стало лишним а что бы по-прежнему имело не только смысл, но и ценность, в мире, где у каждого было бы столько денег, сколько ему было бы необходимо. Ведь в этом случае исчезла бы необходимость, а вместе с ней и смысл и желание, преумножать свой капитал. Следом исчезли бы многие профессии, и люди, уже успевшие получить дипломы и опыт к тому моменту, больше не смогли бы дать четкий ответ на вопрос «Кто ты?»

            Ни ты, мой дорогой читатель, ни я, к моему величайшему сожалению, не живем в мире, где каждый бы имел столько денег, сколько хотел, не прикладывая при этом ни малейших усилий, и ни чем не рискуя, однако внутри своего мира, в картине своего восприятия происходящего вокруг, иными словами – в своем мировоззрении – Ева видит себе мир именно таким, не потому что она очень богата и ей не приходится думать о деньгах, а потому что ей нужен четкий, обстоятельный и полный ответ на вопрос «Кто я?», ответ, который ничто не смогло бы поколебать.

            Ева имеет профессию, имеет работу, совсем с ней не связанную, как это часто бывает, но наша героиня упорно отказывается (и в этом я ее искренне поддерживаю) отождествлять себя со своей работой. Именно поэтому она с завидной настойчивостью, демонстрируя поистине железную силу волю, мотивированную, к тому же, благородным желанием найти и отстоять у себя же самой свое призвание, продолжает занятия рисунком, и подтверждением ее заслуг являются несколько выпущенных книг (я не буду их называть), к которым Ева выполнила иллюстрации. Вот почему безжалостные думы, продолжающие подтачивать Евино спокойствие, все-таки не могут основательно поколебать его, разрушить то волшебное состояние гармонии, достигнутой Евой, преодолевшей много препятствий и нашедшей множество ответов на самые разнообразные вопросы, но главным вопросом, на которой Еве удалось найти честный, истинный, обстоятельный ответ является вопрос «Кто я?»

           

Dubito ergo sum vs.[15]

Несмотря на многочисленные заслуги философа и математика Рене Декарта, самой известной его фразой, пожалуй, является постулат "Сомневаюсь, следовательно, существую". Декарт не был творцом загадочных афоризмов – конечной целью его деятельности было осмыслить, вникнуть в саму суть глубинных явлений, а потом четко, ясно и логично (он все-таки был математиком) истолковать понятое, привести четкую схему взаимосвязи понятий. Рассуждением, поясняющим смысл приведенного известного высказывания, является следующая логическая цепочка выводов: наше "Я", считает Декарт, нельзя подвергнуть сомнению, т.к. само сомнение в своем бытие доказывает существование сомнения, а значит и сомневающегося Я.

            Еве, как человеку не просто образованному, а долгое время увлекавшемуся философией, известно не только приведенное выше, всем знакомое, но мало кем понятное, высказывание, но и логический вывод его доказательства. Однако Еве, как человеку любознательному, свойственно не столько принятие и следование чужим теориям, сколько изобретений своих собственных. Так и в случае с Декартом, наша героиня его перефразирует, ее позиция такова - Я сомневаюсь в себе, следовательно я не существую.

            Возможно тебе, мой милый читатель, покажется слишком категоричной данная формулировка, слишком ограниченной и неправомерной в расцвете своего неприкрытого идеализма, не обладающая благозвучием и многогранной сущностью формулировки Декарта. Однако в отличие от него, Ева не имеет возможности исповедовать свои воззрения среди широкого круга слушателей и читателей, более того, она поделилась своими взглядами со мной не потому, что в них был хотя бы малейший намек на пропаганду, а только лишь потому, что она испытывала необходимость поговорить с кем-то по душам. В глубине души она понимает, что стремление к идеалу ценно не потому, что он достижим, ибо идеалом он и является в силу огромной разрыва, который нас отделяет от него, а как раз наоборот – потому что это что-то далекое, недостижимое, но как многое из недостижимых вещей – вечно желанное. То, что можно наречь тривиальным идеализмом, и дав этому явлению столь уничижительное определение, немедленно высмеять, можно также, заглянув глубже в суть явления, назвать личной самокультурой и попыткой самосовершенствования. Перефразировав Декарта, как бы перевернув смысл его высказывания с ног на голову, Ева хотела сказать, что она не чувствует своего существования, коль скоро не является тем идеалом, к которому стремится.

            И тут ты, мой внимательный и чуткий читатель, без сомненья сразу же заметишь, что такой подход говорит прежде всего о том, что человек не принял себя таковым какой он есть на самом деле. Что поведанный мною эпизод с Евиным автопортретом являет собой лишь часть взгляда человека на себя как бы со стороны. Однако предчувствуя возможное зарождающееся в тебе ощущение неразделенности идеи и упрека, я хотел бы предотвратить лишнее недопонимание, заметив только, что взгляд на себя со стороны призван вовсе не к бесполезному самоанализу, как-то часто бывает, если взгляд этот является заранее предрешенным, т.е. призванным что-то оправдать или скрыть, в этом же случае он проводится с единственной целью – сравнить себя с идеалом, пусть и недостижимым полностью, но к которому можно хотя бы приблизиться.

            Так Ева изобрела свою формулу самоконтроля и дисциплины. И как ее друг, и прежде всего человек, который во многом ее понимает, поддерживает ее взгляды и сам зачастую разделяет их, я могу сказать, что такой способ на примере Евы оказывается действенным, ибо сколько я  знаю ее, на протяжении всего времени она следит за развитием своей личности, подчинив это развитие внутренней дисциплине и контролю, ведь как человек разумный, она прекрасно понимает, что человек – подобен мягкой глине, вопрос остается только в том, кто является скульптором. Можно смеяться над наивными идеалистами с их недостижимыми идеалами, не замечая при этом, что пока мы смеемся, скульптор в лице наших знакомых, а зачастую и самой жизни может лепить из нас то, что будет выгодно прежде всего им.

 

Притягательность философии

 

            Красота философии сходна с красотой свободы, отсутствием границ. И потому она являет собой единое целое. Запутавшись в нитях нашего наследуемого сознания и предрассудков, говоря о «Едином целом» мы не мыслим его без границы, вырезающей этот объект из общего контекста. Объект внутри этой границы и объект вне ее различны и имеют не более общих черт, чем тень и порождающий ее предмет. Тень двухмерна. Сухая, невыразительная плоскость, которую хочется топтать, пока не исчезнут полностью следы бездарного плагиата. Философия готова вобрать в себя любые вопросы.

            Она, именно она и никто другой, является отражением мышления. Никто не сделал также же много для развития оного, как она. Быть может причиной тому возраст – философия одна из самых давних наук, ведь она для своего становления как науки не требовала выделения из внешнего мира какого-то особого предмета своего изучения – вся жизнь была полем для наблюдения, а учитывая, что наблюдение как проявление любопытства свойственно всем людям, то, как только у человека после изобретения им орудий труда, облегчающих его жизнь, и прочих необходимых ему предметов, освободилось немного времени, он мог предаться прекрасному процессу созерцания, следствием которого было, прежде всего, размышление о том, что предстает его взору, иными словами о том, что за мир его окружает. Но даже если это и так, причина эта не единственная. Красота и сила философии в ее аморфной безразмерности. И неограниченное, безразмерное, не скованное пространство, обладает необыкновенно сильным притяжением, для материи и духа. Как человек, связанный коллективным сознанием (заблуждением?), я не могу расширить границы своего восприятия настолько, чтобы представить себе философию чем-то отличным от некой черной дыры, втягивающей внутрь в себя все проходящие объекты. Философия – это прообраз всей остальной науки, ее корни. Ведь любая наука немыслима без тяги к знаниям, а они проявляются с самых ранних лет жизни человека в его тяге к познанию всего, что его окружает, всеми доступными ему средствами – философия, а потом, в более широком смысле и наука в принципе начинаются с таких банальных вопросов как «Почему небо голубое?» и «Почему на деревьях зеленая листва?».

            И говоря о философии – а раз уж мы позаимствовали известнейший тезис Декарта, для развития наших мыслей  в предыдущей главе мы просто не могли не упомянуть об этой науке – нельзя не заметить, что ее особая притягательность для каждого из нас заключается в ее доступности. И действительно, мой милый читатель, посмотри на размышления Евы, на наши с тобой собственные мысли – разве мы все немного не философы? И красота наших размышлений, будь они истинны или ложны, именно в том, что они уникальны – ведь если человек учится считать и он узнает таблицу умножения, а потом, для закрепления своих знаний проделывает с десяток однообразных примеров из книги, его ни в коей мере нельзя назвать математиком. Однако нет двух абсолютно одинаковых мнений у мыслящих людей, коль скоро они возьмутся за развитие определенной темы и не буду унижаться до того, чтобы прибегнуть к расхожим стереотипам, подменяющим собственные мысли (именно поэтому мне так хочется избежать их в моем повествовании!), и не будут лениться, чтобы в достаточной мере развить свою мысль, почувствовать ее тесную взаимосвязь со многими другими понятиями. Итак, мой милый читатель, даже если мы с тобой не сходимся во мнениях по многим обсуждаемых на страницах этой книги вопросам, нас, бесспорно, объединяет то, что мы представляем собой думающих людей, не страшащихся блуждать в темноте, вбирающей в себя огромное многообразие понятий и взаимосвязей между ними, ибо поиски все равно приведут к истине – рассуждения, призванные помочь нам познать окружающий мир и себя в этом мире, не могут не привести к ответам, которые прольют свет на многие вещи.

 

 

Конформизм vs.[16] гармония

            Тебе, мой милый читатель, могло показаться странным название, которое я выбрал для этой небольшой как всегда, но содержательной главы. Я, в свою очередь, постараюсь не только как можно полнее истолковать название, но и изложить тут важные воззрения, которые, к сожалению, разделяют не так много людей, с которыми мне приходилось общаться. Надеюсь, ты являешься одним из них. А если не являешься, т.е. не разделяешь мою точку зрения в данный момент, то согласишься с ней после прочтения и некоторого осмысления. Прошу тебя заранее простить мне мою некоторую назойливость и настойчивость в том, что касается моих взглядов, и моего желания убедить тебя в их истинности – я отнюдь не думаю, что твое мнение может быть настолько шатким, что мне понадобится лишь несколько страниц текста, чтобы заставить тебя его изменить. Я веду себя так лишь по той простой причине, что вещи, обсуждаемые в этой главе, представляются мне очень важными и имеющими гораздо больший масштаб, чем-то может показаться на первый, и как-то обычно бывает поверхностный, взгляд.

            Вернемся на секунду к нашей героине, ибо я уже начинаю чувствовать не только легкую печаль от недолгой, но уже заметной разлуки с ней, но и гложущее меня чувство вины из-за того, что я осмелился оставить ту, ради которой в свое время и затеял эту книгу. Обратим свои внимательные, но легкие, непринужденные и, главное, непредвзятые взгляды на нашу героиню. Она сидит на поле благоухающих цветов, нежась в лучах солнца, которые красиво играют в ее распущенных, струящихся по плечам светло-русых волосах, своим светом насыщая их, придавая янтарный святящийся оттенок. И если бы я не боялся твоей реакции, мой дорогой читатель, на столь расхожее и затасканное клише, я бы сказал, что ее волосы так сияют в свете лучей, что при взгляде на нее может показаться, что ее откинутую назад голову, венчает нимб – точно лик святых. Да, я сказал это, прибегнув к клише не как к спасительному кругу, как если бы я утонул в океане слов в попытках вынести из его глубин единственно мне нужное, но как к первому, что пришло мне в голову при виде сияющего золотистого цвета шелковых Евиных волос. Клише никому не нравятся, ибо они лишают человека возможности самовыражения, стирают его индивидуальность, превращая такое интересное занятие как беседу в почти механический обмен звуками, которые имеют устоявшийся смысл. Однако отказ от применения клише в речи, будь они даже необходимы, даже если они будут единственным, что придет в голову – является уже стереотипом.

            Сейчас я говорю это и думаю, что тебе, мой милый читатель, может показаться странным тот способ, которым от обсуждения Евиных волос, их перелива и блеска в теплых лучах янтарного солнца, я перешел к клише, а потом, и того пуще, – к стереотипам. И тут я должен напомнить тебе, с чего началась наша беседа. Помнится, я начал описывать Евину внешность и почти сразу же сделал оговорку о том, что мне очень хотелось бы избежать стереотипов в моем повествовании, ибо и так они окружают нас повсеместно. Мы, если так можно выразиться, оккупированы их стойкой армией. Это и так чересчур для того, чтобы прибегать к ним в рассказе, в котором я пытаюсь затронуть важные для меня темы. Однако при всем моем желании я не исключаю (более того, я признаю!) что наверняка избежать этих коварных стяжателей мышления мне не удалось. И тут, возможно, показавшись еще более непоследовательным, я совершу еще один на первый взгляд непредсказуемый, но вполне обоснованный переход от стереотипов к конформизму, ибо вижу в этих двух понятиях почти диалектическое родство. И здесь будет уместным задать вопрос – почему конформизм как явление, как стиль жизни, как модель поведения является столь популярным? И сам же задав этот тройной по сути вопрос, я постараюсь на него ответить – дело в том, что конформизм, как теплый мягкий плед, в которой можно завернуться: он удобен, он защищает от холода (перейдя в область метафизики, перефразируем и скажем «от поисков, от ненужных вопросов и сложно находимых ответов»). Конформизм – это внешняя, доступная глазу вершина айсберга, которую многие стараются выдать за гармонию, ибо есть все же у этих столь антагонистичных понятий объединяющее их общее качество – это спокойствие. И действительно, гармония просто исключает собой все волнения, ведь человек, сумевший достичь этого волшебного состояния, уже преодолел сложный путь из рассуждений, вопросов и ответов, поиску которых он уделил много сил и с честью выдержал это испытание, в то время как спокойствие конформизма – это лишь видимость, лишь мягкий плед, в котором можно ненадолго укрыться и переждать ненастье в его уютных объятиях, однако не скрыть ему вопросы своим ворсистым телом, а за ненастьем непременно последует солнечный день, озаряющий все вокруг янтарным светом, играющим в волосах сидящих на поле людей, таких как Ева, создающим видимость нимбов над их головами. Конформизм – это убежище, способ маскировки, легкодоступный, но не решающий основных проблем. За его легкостью кроется пустота.

            Ева сидит на поле, окутанная упоительными запахами пряных трав, солнце заплетает свои лучи в ее шелковистые волосы, и после того, как ею был пройден путь к гармонии, с поиском ответов на казалось бы неразрешимые вопросы, и самое главное – с поиском самоопределения, теперь она может позволить себе ранее недопустимую роскошь сидеть на поле и думать о цветах, думать о всех тех замечательных растениях, которые отдали частицу себя, и все эти части смешались в неповторимый благоуханный аромат свежести, жизни и весны.

            Для достижения гармонии необходима сила для преодоления препятствий, которые неизменно возникают на пути, ибо если бы путь к гармонии был прост, она бы потеряла величие своего очарования. В то время как конформизм соседствует с малодушием – это отказ от всех тех размышлений, которые могут взволновать человека, но при этом заставить задуматься. К гармонии у каждого существует своя дорога, к ней невозможно прийти чужим путем, в то время как конформизм – это общая дорога для всех тех, кто не потрудился найти свой путь.

 

Чужие воспоминания

            Воспоминания неизменно связаны с понятием прошлого, и призваны для того, чтобы оставить нам его картину, и при первой же потребности заставить память заработать и выдать нам как в кинотеатре нужную пленку, запечатлевшую определенный период. Наше прошлое нам не принадлежит; иногда, продолжая аналогию с кинотеатром, мы даже не можем отыскать нужную пленку, мы словно утрачиваем ее навсегда, в то время как только надобность в ней отпадет, она может неожиданно появиться сама по себе, но разговор я сейчас хочу вести не об этом.

            Возможно, мой милый читатель, обратив внимание на заглавие, которое я выбрал для очередной главы, и вспомнив все, что мы уже успели с тобой обсудить относительно воспоминаний, и неизменно связанной с ними темы – собственно их порождающего понятия – прошлого, и вспомнив о том, как я неоднократно, с завидным, а возможно и раздражающем тебя порой – за что искренне прошу меня простить – упорством повторял, что наше прошлое нам не принадлежит, что это мы являемся его заложниками, ты мог представить, что я выбранным названием, стоящим во главе начатой темы, пытаюсь как бы нетерпеливо выкрикнуть: «Наши воспоминания нам также не принадлежат!» И тут, чувствую, что я начинаю запутывать тебя сильнее, чем то позволительно человеку, затеявшему столь витиеватую историю, я поспешу объяснить тебе причину выбора мною именно таких слов для обозначения затронутой тут темы, дабы избежать дальнейших недоразумений – ах, если ты бы знал, мой милый читатель, как дорого я бы отдал за возможность действительно изжить их из нашего с тобой ценного для меня общения.

            Выбрав такой, возможно, неудачный способ, я хотел начать разговор о тех воспоминаниях, о которых хочется навсегда забыть, а если и приходится порой о них вспомнить, и как бы заново просмотреть соответствующую пленку, от которых хочется навсегда отречься, не признавая себя главным действующим лицом происходящего. Есть в этом некоторый смысл, ибо, как я уже говорил ранее, каждый из нас представляет собой тысячу лиц, которые непрерывно меняются на протяжении нашей жизни, но меняются они так часто и так поспешно, что мы сами того не замечаем. И именно поэтому, человек, захотевший отречься от картин прошлого, взывающего к нему, возвращающего его на минуты к событиям, о которых он предпочел бы забыть, а то и вовсе приписать их другому человеку, словно преступник, пытающийся подкинуть улики своему соседу и тем самым запутать следствие, будет в какой-то степени прав, объявив бескомпромиссно о том, что эти воспоминания принадлежат кому-то другому, ибо он к происходящим некогда событиям не имел ровным счетом никакого отношения. Однако, мой милый читатель, я надеюсь, ты не будешь сильно протестовать, если две этих разных, затронутых мной в далеких друг от друга частях книги, я вопреки уже сложившейся традиции не буду пытаться объединить, отыскать в них схожие черты, а просто, без лишних слов объявлю – тысяча наших сменяющих друг друга на протяжении жизни лиц тут совершенно не причем. А затронув тему чужих воспоминаний, я лишь хотел спросить тебя, а потом вместе с тобой, мой милый читатель, найти ответ на вопрос:  кто ответственен за те сцены, воспоминания о которых вызывают самые неприятные вибрации души?  Кто виноват за присутствие в галерее наших воспоминаний тех картин, одна мысль о которых заставляет нас содрогнуться?

            Отвлечемся на секунду от этих мрачных по сути вопросов, ввергающих лично меня в уныние – я постараюсь немного сгладить твою печаль, которой было в самую пору появиться при очередном вопросе, и раз уж я являюсь виновником ее возникновения, а потому чувствую ответственность за твое состояние, я снова обращу твой взгляд к идиллической картине весеннего поля, сбросившего перину белого снега, а теперь торжествующего пестрыми красками, пьяными ароматами, и тихим, послушным колыханием тонких стебельков степных трав в такт подхватившему их ласковому весеннему ветру. Наша героиня наслаждается чуткой природой, ловит тепло согревающих солнечных лучей, пытаясь дотянуться до них каждой клеточкой своего тела, и глядя на нее в данный момент сложно представить себе, что и в ее жизни были события, воспоминания о которых ей хотелось навсегда изжить из памяти, и не признать в себе главную участницу происходящего в центре своей крохотной вселенной, а отречься от них полностью, назвав их воспоминаниями чужого человека, прибегнув, быть может, к таким расхожим, всем нам знакомым фразам вроде: «Это была не я», «Сложно представить, чтобы я такое сделала». Эти фразы призваны действовать как заклинания на неугодные душе воспоминания, заставляя их исчезнуть, и больше не появляться никогда. Однако по истечении длительных размышлений на тему того, в чем тут кроется истинная причина, откуда появляются эти воспоминания, от которых потом становится почти необходимо избавится, Ева поняла, что причина кроется в нас самих, что мы не кто иные как ответственные за все, что происходит с нами, и как следствие – что оседает в нашей памяти как воспоминания. Что если отбросить все предрассудки, забыть про все страхи и стереотипы, то можно перестать закрывать глаза на такой незаметный поначалу, хорошо замаскированный системой сложившихся в нас взглядов, но такой очевидный при ближайшем рассмотрении факт, как-то, что мы, совершая тот или иной поступок, в глубине души знаем, к чему он приведет. Мы храним в себе это знание, также как впоследствии храним слепок произошедшего в форме воспоминаний, но только знание это извлечь и рассмотреть гораздо труднее, чем извлечь что-то из памяти. Мы живем сейчас. В прошлом – находятся тысячи наших прежних лиц, которые, предоставленные сами себе, давно живут своей собственной жизнью. В будущем – у нас тысячи других лиц, которым еще предстоит появиться, и здесь – на перепутье, с одним единственным лицом, которым мы обладаем, мы совершаем поступки, боясь, что произойдет что-то плохое, потому что мы приучены бояться, боясь, что подумать о том, что произойдет что-то хорошее, ибо мы приучены бояться спугнуть хорошее в будущем мыслями о нем в настоящем, однако, отбросив все эти нелепые и ненужные нам страхи, мы тут же убедимся в том, что будущее прозрачно, если на него смотреть незамутненным взглядом.

            Но бывают и другие странные ситуации, необъяснимые придирчивой логикой, однако находящие бесчисленное повторение в нашей жизни. Я говорю о тех ситуациях, когда человек намеренно делает то, что ему не нравится ( и это ясно осознает). В этом случае он уже совершенно точно порождает чужие воспоминания, ибо совершая то, что ему не нравится, как бы противореча сам себе, он тем самым сознательно уходит от своего «Я», порождая при этом совершенно другую личность, даруя ей право на рождение своей ложью и отступничеством от собственных идеалов.

 

Чем отличаются люди

            Природа дышит весной, она манит и зовет нас своими чарующими ароматами. Ева сидит на поляне распускающихся цветов, наслаждаясь их пряным, немного терпким, но таким приятным благоуханием. Мой милый читатель, давай бросим на нее осторожный, ненавязчивый взгляд, так чтобы не спугнуть ее и не обидеть, но постараемся при этом быть как можно более внимательными, ведь ценность таких взглядов, брошенных на человека словно исподтишка как раз и заключается в том немыслимом многообразии деталей, которые открываются нашему взору, и которые, будь этот взгляд чуть более настойчивым и прямолинейным, скрылись бы от нас, ускользнули, словно их и вовсе не существовало. Возможно, тебе покажется, что я немного отвлекаюсь от темы – ведь судя по названию можно было предположить, что я собираюсь беседовать с тобой о совершенно других вещах. Однако, сам порой торопящийся, я попрошу тебя не спешить, ибо то, что я скажу сейчас, то, на что я попытаюсь обратить твое внимание, мой милый читатель, имеет непосредственное отношение к моей первоначальной задумке.

            Я уже говорил, и быть может даже несколько испугал тебя такими странными мыслями и на первый взгляд голословными утверждениями о том, что человек предстает перед нами тысячей своих разных лиц, которые сменяют друг друга так часто и так быстро, что порой мы сами не замечаем этих метаморфоз. И то, какое из лиц мы увидим, зависит в значительной степени от того взгляда, которым мы окинем человека. Будет ли это взгляд равнодушным, или наоборот заинтересованным, печальным или веселым – все это заставит нас обратить внимание лишь на некоторые черты его лица, отражающие его состояние не полностью. Куда бы мы ни посмотрели, мой дорогой читатель, к чему бы ни обратили свой взор, что бы ни привлекло наше внимание – везде мы имеем дело с тысячей и тысячей вариантов. Я перестану наконец бродить вокруг да около, но прежде чем я все-таки сформулирую основную мысль, которой я хотел с тобой поделиться, я попрошу тебя бросить еще один взгляд на нашу героиню.

            Она сидит на поле весенних распускающихся цветов, на ее лице мечтательная, едва намеченная, а потому неуловимая улыбка. Это улыбка легкости. И легкость эта обусловлена не пустотой, но напротив – состоянием гармонии, к которому Еве удалось найти дорогу. Перед ней сейчас не только необъятное взором пестрящее поле благоухающих цветов, перед ней множество вариантов, множество путей в ее жизни. Ее спокойствие, которое, брось мы на нашу героиню неспокойный, осуждающий взгляд, готовый раскритиковать все, что он встретит, могло быть расценено нами как безразличие отражает ее осознание всех этих путей и возможностей в ее жизни, а также ее способность и готовность сделать свой выбор, но самое главное – ее спокойствие отражает ее уверенность в правильности своего выбора. А теперь, мой дорогой читатель, позволь задать тебе один вопрос, который, бесспорно, ты задавал себе уже не раз и ответ на который, смею предположить, тебе тогда не удалось найти. Я хочу спросить тебя – в чем, по-твоему, заключается разница между людьми? Не дожидаясь твоего ответа, за что заранее прошу меня простить, как видишь, я тоже часто спешу и не могу остановиться, так велико мое желание продолжить начатую мысль, я скажу, что все люди рождаются с разными возможностями, ибо что-то подсказывает мне, что этот ответ должен прийти в голову первым. И тут же я хочу выразить свое острое несогласие с ним! Нет, я вовсе не отрицаю важности того, в каких условиях рождается человек и то, как эти условия в дальнейшем могут повлиять на его жизнь. Я так яростно отринул этот ответ в виду того, что вся его идея заключается в том, что решающую роль в жизни каждого из нас играют обстоятельства, в то время как этот ответ ничего не говорит нам о том, как на свою жизнь может повлиять сам человек. И тут я могу предложить тебе свой ответ, и я искреннее надеюсь на то, что ты с ним согласишься, пусть не сразу, но со временем смысл его станет тебе близок и понятен. Я считаю, что вся существенная разница между людьми заключается лишь в количестве вариантов, которые доступны их взору, и между которыми они выбирают. Кто-то ограничивается одним вариантом, а именно он избирает своим основным взглядов отрицание, желание не видеть всех возможностей, чтобы не мучаться выбором. Кто-то, напротив, имеет возможностей выбора больше, чем можно себе вообразить. Однако то, что мы увидим перед собой, те возможности, которые окажутся нам доступными, зависит в первую очередь от того взгляда, которым мы на них посмотрим.

            Посмотрим еще раз на Еву, ибо, не скрою, мой милый читатель, хоть мне и грустно произносить эти слова, но скоро мы попрощаемся с ней, и с тобой, и пусть этот взгляд будет таким же как Ева в данный момент: спокойным, жизнерадостным, гармоничным. Мы посмотрели на нашу героиню таким взглядом, и именно он позволил нам заметить многое из того, что осталось бы скрытым для нашего внимания, будь наш взгляд подавленным и угрюмым.

 

Прощание

            Мой дорогой читатель, начну эту главу не так как обычно в виду того, что эта глава – последняя, и мне, как бы прискорбно это ни было, придется с тобой попрощаться. Для многих прощание является самым грустным чувством, а разлука – самым невыносимым, и я – не исключение. Возможно, ты удивишься тому, с какой легкостью мне удавалось плести предложения из слов раньше, и тем более странным тебе может показаться краткость этой главы вместе с моим внезапно обнаружившим себя косноязычием. Причина тому проста, и я о ней уже успел сказать – я мог бы проговорить с тобой еще многие часы, но сознание того, что эти слова завершат серию наших дорогих мне бесед является поистине сковывающем мое красноречие.

            Бросим же на Еву осторожный, но внимательный взгляд. Солнце уже заходит. На ее лице проступает легкой краснотой свежий загар. Не торопясь, она собирает сумку, в которой лежит письмо от ее возлюбленного. Она все-таки оказалась сильнее судьбы, ибо она поняла чего хочет и предприняла то, что было в ее силах, к осуществлению своего желания, окидывает последним взглядом поле – ее дорога лежит обратно в город, в цитадель привычной нам всем суеты. Сейчас она идет лишь по одной единственной дороге, которая некоторое время еще будет помнить ее следы, но в то же время она делает свой выбор, осознавая, что путей перед ней простирается несметное множество.

            Ева ушла. С тобой, мой милый читатель, я вынужден попрощаться. Конечно, можно прибегнуть к избитым стереотипам, ни к чему нас не обязывающим, и сказать, что мы не знаем, что ждет нас завтра и что приготовило нам будущее. Но я не буду этого говорить, потому что я твердо верю в то, что ты увидишь перед собой все открытые тебе дороги и выберешь из них самые правильные, ведь, поверь, у тебя так много возможностей.

---

Используются технологии uCoz